9 июня 2016Общество
219

Закатать в музей

Андрей Архангельский о том, как Собянин превращает Москву в мавзолей самой себя

текст: Андрей Архангельский
Detailed_picture© Вячеслав Прокофьев / ТАСС

Так начинается обычно фильм-катастрофа, первые кадры. Откуда-то тонкой струйкой сыплется песок; из едва заметной щели капает вода. Слегка припекает солнце или, напротив, всю неделю льет дождь. Ничего необычного — но зритель уже знает, что эти ручейки сольются скоро в грозный поток; заурядность происходящего только усиливает чувство тревоги.

Год назад в середине августа, когда ночами магистрали города были заполнены бетономешалками и фурами, везущими нескончаемый песок, балки, арматуру; когда укладывали плитку вдоль тех же магистралей — на километры вдаль, этот ремонт вызывал такое же, как в фильме-катастрофе, неясное чувство тревоги. Городской «сарафан» искал рациональные объяснения: «Городу нужно израсходовать бюджет, пока не рухнул доллар, Москва хочет вложить деньги, чтобы они не обесценились». Это вполне ноу-хау российского потребительского поведения — «трата от страха».

В начале этого лета масштаб другой — теперь исторический центр разрыт, перекрыт, огорожен — и ощущение другое. Это постапокалипсис — уже не тревога, а тоска и отказ от поисков рациональных объяснений. Напротив, чем иррациональнее, тем логичнее. Плитка пополнила длинный список тех вещей, в которые можно только верить.

Сознание уже не ищет ответа — «почему опять, почему сейчас?» Спрашивать об этом — уже дурной тон. Почему, кстати, не приходит в голову хотя бы формально объясниться с помощью медиа — граждане, мы начинаем реконструкцию Москвы по таким-то причинам (например, скоро чемпионат мира), вот смета, вот план, выбирайте пути объезда, скоро будет счастье? Но нет. Перекоп сопровождается именно зловещим молчанием городских властей, и это, как ни странно, для многих — понятный язык. «Так решили». «Так надо». Это символическая кара, жертвоприношение — за какие-то общие, еще неясные, провинности города; это то, что положено претерпевать. В самом размахе, безусловно, есть что-то ритуальное; Олег Кашин пишет, что перекоп есть вещь скорее демонстративная — это церемониал всесилия, всевластия. Захотим — весь город перекопаем. Ну и потлач, само собой, щедрое уничтожение недавно использованных материалов в духе «нас не сломили санкции».

Это постапокалипсис — уже отказ от поисков рациональных объяснений. Плитка пополнила длинный список тех вещей, в которые можно только верить.

Есть и те, кто говорит Собянину спасибо, — это культурологи; перекоп и молчание создают простор для интерпретаций, для написания текстов.

Мы знаем, что мир — это текст и что тотальный знак «объезд» тоже является знаком чего-то. Чего?

Чтобы лучше понять общий замысел, лучше анализировать малые формы.

На Новослободской, где я живу, все началось с мощения тротуаров плиткой; ранее была незнаменитая война с рынком и ларьками; затем последовал сокрушительный разгром торговых точек возле метро. Подуличный переход теперь обрамлен черным мрамором; поскольку он прямоугольный, то более всего напоминает надгробие. Это ощущение усиливают нынешняя пустота вокруг метро, а также вестибюль станции, построенный в 1952 году и похожий на античный храм.

Все это, безусловно, мемориал. Чему?

Впав в либеральное злословие, можно было бы сказать, что это памятник малому и среднему бизнесу. В память о капитализме в России, как раз к юбилею. О том, что у нас ничего не получилось за 25 лет со свободой. Памятник утрате смысла жизни.

Но все же это слишком прямолинейная трактовка.

Главное табу сегодня в России — обсуждение будущего. Табу даже мыслить в категориях будущего. Поэтому самое правильное — остановить время во всех формах, что в архитектурных, что в телевизионных. Это такая подсознательная задача всех уровней власти; глава города в рамках этой стратегии тоже должен запечатлеть величественную остановку истории.

Как это воплотить, так сказать, материально?..

Тут можно развить еще одну мысль — о политико-экономическом значении переукладывания времени.

Перекоп сопровождается зловещим молчанием городских властей, и это для многих — понятный язык. «Так решили». «Так надо». Это символическая кара, жертвоприношение — за какие-то провинности города; это то, что положено претерпевать.

Переустройство при Лужкове было вульгарно, ужасно, антиэстетично — но все-таки диктовалось, как пишет Кашин, «невидимой рукой рынка». И ларьки, и новострой, и Третье кольцо — это все были экономически логичные вещи: люди хотят жить в новых домах, автомобилисты хотят ездить, бизнес хочет выгоды с каждого миллиметра земли, а люди — экономии. При Лужкове была опять-таки попытка построить город будущего (Москва-Сити — тоже теперь памятник неудавшемуся броску на Запад). Но к концу 2000-х выяснилось, что город совершенно не приспособлен для настоящего. И реформа Капкова — да-да, была ведь и «капковская Москва» — была попыткой впервые изменить город не физически, а духовно, старые формы наполнить новыми смыслами.

Уникальность собянинской политики в том, что город впервые не перестраивают, а как бы мумифицируют, замораживают. Вот эти планы застеклить Тверскую — это в точности попытка (по-русски так неправильно, но по-другому не скажешь) «застыть Москву».

Превратить Москву в музей. В музей чего?

Музеи бывают разные. Есть музеи, по Обристу, которые идут к людям, а тут, наоборот, миллионы жителей автоматически зачисляются в штат музея. Собянинский город-музей — это тоже по-своему амбициозный проект. Например, ВДНХ в противовес парку Горького — главный культурный проект Собянина. То, что павильоны, светильники, тумбы там выкрашены теперь в белый цвет — это ключ ко всей эстетике современности. Детальки деревянных и железных «архитектурных излишеств» 1930-х, снопы и шестеренки соцреализма теперь словно бы укрыты единым белым саваном. Напоминает дизайн модного кафе, это можно назвать «хипстеризацией сталинизма». Не падать ниц перед монументализмом — но просто жить в нем, пользоваться, любоваться… Собственно, Москва в большой степени и есть «сталинская» (в 1930-е —1950-е столица была существенно перестроена). Нынешняя расчистка пространства перед входом в метро — это ведь возможность любоваться по большей части именно сталинской архитектурой. Ночь музеев 2014 года: толпы хипстеров идут по инерции в парк Горького — а там их встречают военные оркестры, «Прощание славянки», на сцене — отреставрированный балет 1936 года, все костюмы соответствуют, это важно. И под конец гремит салют, кое-где мелькают уже ставшие привычными изображения Сталина — в ларьках, на обложках книг, на плакатах. Все это вместе — ожившая музыка соцреализма, только это еще и окрашено, и чистенько. Советская музыка звучит и буквально, в метро, на эскалаторах — все это и есть идеал в представлении нынешних руководителей Москвы.

Главное табу сегодня в России — обсуждение будущего. Табу даже мыслить в категориях будущего. Поэтому самое правильное — остановить время во всех формах.

Это теперь музей сталинской и, шире, советской Москвы, работающий круглосуточно под открытым небом. Город-музей, и именно это застывшее состояние и требуется воспеть. Собственно, утрата смысла жизни на человеческом уровне приводит к такому же компульсивному перекладыванию вещей с места на место, к замене одной клеенки на другую, одного коврика на другой.

…Раньше ларьки назывались «Пресса», а теперь «Печать». Разница существенна: пресса может быть разной, а печать — всегда одна. Эти новые ларьки (или, скорее, лари), выполненные в русско-византийском стиле и призванные заменить разностилье 1990-х — 2000-х, отсылают нас в итоге не к архитектору Константину Тону, а к антиутопиям Владимира Сорокина — вероятно, из-за темного, «казенного», окраса. Да и все вместе — скорее, «Москва Сорокина», а не «Москва Собянина». Именно из-за попыток остановить время, убедить себя и нас, что все лучшее уже было и единственная наша задача — хранить. Раньше здесь были ларьки, потом плитка, а нынче гранитные плиты — как в последний раз. Это такой жест «навсегда». То, что в музее прописаны люди, — это ничего страшного, людей можно приучить.

Есть известные города-музеи, Петербург или Венеция. Но превратить в музей действующий мегаполис, «сити» — то есть произвести некую обратную прогрессу и логике операцию — это, конечно, нечто новое, невиданное. И сейчас, пока стройка, на самом деле еще продолжается жизнь. А вот когда все окончательно уложат, отольют в граните — вот тогда точно настанет музей. Будете еще скучать по реву экскаваторов.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 20246311
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202412948
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202417632
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202422841
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202424490