Черняков о Мортье

Я был знаком с Мортье только 8 лет. Он появился в закулисных коридорах Большого театра 1 сентября 2006 года, по окончании премьерного спектакля «Евгений Онегин», и стал сразу активно, наступательно со мной общаться. То есть это было даже не общение, а его неостановимый монолог. Сразу про все и в очень возбужденной манере. В последующие годы я часто видел его таким. Это был своего рода стиль захвата, соблазнения, вербовки. Ты как бы начинаешь… ну не то чтобы сразу соглашаться, но следовать за его развитием сюжета. Даже невольно киваешь. При этом он разговаривал и с тобой, но и как бы ни с кем, эйфорически улыбаясь и поправляя пальцем очки на переносице. Впоследствии я видел, как он так же общался с другими людьми. Вероятно, в этом отчасти были повинны его юридическое воспитание и пребывание в иезуитской школе, но также и его безудержный идеализм.

Сейчас я думаю, что он, конечно же, напоминает мне героя фильма Вернера Херцога Фицкарральдо, который вопреки всему, даже реальности, мечтал выстроить оперный театр посреди перуанских тропических лесов, среди индейцев. Теперь, зная лично довольно-таки много разных людей в мире, которые двигают оперное дело сегодня, я понимаю, что он был кем-то совершенно необычным и даже в чем-то чудаковатым. Со своим огромным идеализмом, фанатизмом и жаждой вечного боя. Все это, наверное, сегодня выглядит старомодным. Я сегодня не знаю никого, кто даже отдаленно похож на него — с его пренебрежением практичностью и успехом, с несущимися вдогонку упреками в его адрес о якобы нерациональных огромных финансовых тратах, с его желанием непременно доказать свое всему миру. С тем, что театральная деятельность — это всегда манифестация. Солидарности или протеста.

Я помню его лицо в моменты поражений. Это странно, но оно было точно таким же и в моменты удач и побед. Он становился таким тихим, обмякшим, сидящим в углу с отсутствующим видом, еле улыбающимся чему-то своему. Как-то зависшим и выключенным. Я даже не понимал, чувствует ли он что-нибудь, счастлив-несчастлив. Включался же он на полную, только когда наступал час с кем-то сражаться. Ему жизненно необходим был оппонент или враг. Он сразу начинал функционировать на все сто. Это задействовало в нем все умения и таланты. И это очень часто впечатляло.

А тогда, при первой встрече в Большом, при его напоре я сразу как-то потерялся, затих. Он для меня пришел в коридор Большого из далекого мира, где были Михаэль Ханеке, Оливье Мессиан, Патрис Шеро, Билл Виола и Роберт Уилсон. Он сразу предложил мне смело войти в круг тех, кто делает вместе с ним театр. И был в этом щедр и честен. Я немного трусил, понимая, что для него я еще совсем никак не проверенный человек, что он руководствуется каким-то наитием, что он доверяет своему инстинкту. Он всегда как-то безоглядно, артистически влюблялся во всех, кого он приглашал, не требовал никаких гарантий, готов был прощать многое.

Я хорошо помню наш разговор в феврале 2008 года в Париже, когда я, переживая очередной неврастенический коллапс своих взаимоотношений с готовящимся спектаклем, приехал к нему отказываться от постановки «Макбета», понимая, что я фатально зашел в тупик и ставлю под удар уже все сроки. Мысленно готовясь к роли виноватого и срывающего все планы Парижской оперы, я ждал какой угодно реакции, но только не такой, какую я услышал. Мортье стал успокаивать меня, предлагать мне свою помощь в мозговом штурме, книги из своей библиотеки. «Где вы в ближайшие месяцы? Я могу к вам приехать, и если я вам буду полезен, мы сможем гулять и говорить про произведение». «Для меня не самое важное в срок получить от вас какой-либо проект, мне нужно от вас получить именно то, от чего вы сами были бы счастливы».

Ему было важно привлекать как можно больше новых, не известных никому людей, открывать кого-то, разыскивать совершенно, на первый взгляд, неочевидных и даже странных людей. Немногие оперные театры мира и их директора готовы так рисковать, но все они сегодня сотрудничают с теми, кого когда-то открыл Мортье. Сегодня у руля Канадской оперы в Торонто, Лионской оперы, брюссельского театра «Ля Моннэ» и даже Баварской оперы в Мюнхене те, кого в оперное дело когда-то привел Мортье, безоглядно доверив сразу все.

Он всегда обновлял свой круг. В разное время Мортье окружали совсем разные люди. Какие-то люди исчезали безвозвратно, и он никогда не произносил больше их имена. Уже в последние годы он строил оперные планы с Педро Альмодоваром, выпускал спектакли с Михаэлем Ханеке. Искал самые неочевидные сочетания. Приводил за руку очень многих интересных людей со стороны, которым как бы говорил: смотрите, а ведь опера — это не то, что вы раньше думали, это интересно, актуально, интеллектуально, глубоко, про вас и для вас.

Я не думаю, что он был когда-нибудь счастлив, вся его жизнь была сплошным преодолением. Конечно же, Зальцбургский фестиваль был самым успешным временем его жизни, но и тогда он подвергался бесконечной критике со всех сторон. А позже время Мортье в Зальцбурге вспоминают уже с ностальгией, сравнивая с ним все последующие после Мортье фестивальные годы как годы снижения планки.

Мадрид тоже не стал для него полноценным местом осуществления прекрасной утопии, и я всегда чувствовал, как он это мучительно переживает, как обособляется и еще больше замыкается, словно один в какой-то башне. Одно из последних его писем ко мне было посвящено отмене моей постановки оперы Берлиоза «Троянцы» по мучительной причине отсутствия финансирования; это письмо он закончил словами, что ему больно мне это сообщить, так как, судя по всему, это должна была бы быть наша последняя совместная работа после стольких лет превосходных отношений, и что я смогу в будущем найти другую достойную компанию, которая осуществит мои захватывающие идеи, и что он, как бедный брат, вынужден остаться в стороне и восхищаться моей работой теперь уже только из зрительного зала.

Вокруг него в последнее время образовался даже небольшой русский круг, к которому я тоже принадлежал. И в Мадриде, и в Париже было много русских певцов и дирижеров. Поездка в Москву оказалась последней поездкой в его жизни. Три недели назад, смертельно больной, он приехал в надежде на некую чудодейственную терапию, про существование которой в Москве он прознал. Он жил 10 дней в Москве, изолированно, практически инкогнито, редко покидая гостиничный номер. И именно в Москве он последний раз в жизни слышал оперу, пожелав, чтобы его отвезли в оперный театр. В Большом, на премьере «Царской невесты», он смог физически осилить только первый акт.

Так же как и герой Клауса Кински в фильме «Фицкарральдо», Мортье был редким проявлением настоящего одержимого человека, несмотря ни на какие ошибки и поражения, во что бы то ни стало пытающегося сдвигать гору. И, несмотря на похвальбы и проклятия, стремящегося воссоздать в реальности ту свою утопию, увидеть желанные очертания которой он стремился.

Понравился материал? Помоги сайту!