Ушел величайший византинист мира

Президент Французской академии, директор Коллеж де Франс, президент Международной ассоциации византийских исследований и проч., и проч., и проч. Все регалии перечислять не буду — слишком длинно. Не в них суть. Чтобы такой Дагрон мог состояться, нужны были все четыре столетия непрерывного развития византинистики во Франции. Этот человек знал о Византии все, как на уровне XVI века все знал о ней Пьер де Жиль, оставивший нам первое научное описание Константинополя; как на уровне XVII века все знал о ней аббат Дюканж, составивший такой словарь византийского языка, которым пользуются до сих пор; в начале XX века таким человеком был Шарль Диль, а в середине — учитель и предшественник Дагрона на всех его постах Поль Лемерль. Преемственность — великая и невосполнимая вещь.

Дагрон был чемпионом Парижа по фехтованию и, служа в Москве в качестве культурного атташе Франции (1962—1964), добился права (ох, как это было нелегко, вспоминал он со смехом) ходить в местную спортивную секцию. Он вообще жил здесь активной жизнью, звал на приемы оттепельных поэтов, даже путешествовал по СССР, что в те времена для дипломата казалось некоторой экзотикой. В 1964 году с его автомобилем в Новгородской, если не ошибаюсь, области случилось ДТП, его всмятку переехал грузовик, но Дагрона в советской больнице собрали из кусков, только он на всю жизнь остался калекой. Изящества движений при этом не потерял — когда нужно было быстро перейти улицу, он не ковылял на своей негнущейся ноге, а быстро прыгал на здоровой. Со спасшим его тогда советским хирургом он сохранил дружбу на всю жизнь и, вопреки всем подозрениям, всегда твердо настаивал, что в его катастрофе не было никакого политического подтекста: Дагрон достаточно изучил местную жизнь, чтобы понимать, что аварии здесь случаются и сами по себе.

По нынешним понятиям Дагрон начал печататься невероятно поздно — в 36 лет. Тому причиной были и работа в школе, и долгая военная служба в Алжире, и дипломатический пост, и катастрофа — но все-таки главным было тогдашнее совершенно феодальное представление о науке, в рамках которого подмастерье мог годами ждать, когда мастер наконец позволит ему сделать самостоятельный шаг. Но зато когда Лемерль наконец разрешил Дагрону печататься — шедевры полились потоком. Оказалось, что этот «Илья Муромец» успел узнать о Византии абсолютно все, он умел издавать оригинальные тексты по рукописям, умел расшифровывать головоломные акты Афонских монастырей, умел читать почти стертые византийские надписи. Когда в 2012 году, к 80-летию, вышел двухтомник его лучших статей, «Византийские идеи», стало ясно, что почти нет такой сферы, где Дагрон не сказал бы своего веского слова. Перечислим просто названия разделов этой книги: «Причины, знамения, чудеса»; «Христианское пространство и время»; «Языки и народы»; «Война»; «Империя»; «Власть и величие»; «Право, обычаи и практики»; «Городская экономика»; «Восток — Запад»; «Память и забвение».

Дагрона занимала культура, но, чтобы понять ее, он не отлынивал ни от городской экономики, ни от истории административного устройства, ни от церковной догматики.

Главное в Дагроне не то, что он знал о Византии все, а то, с какой непередаваемой легкостью, с каким французским изяществом он нес этот груз чудовищной эрудиции. Ссылки никогда не выпирали из его текста, а словно вырастали оттуда, как цветы из бутонов. Историография вопроса всегда была изучена досконально, но это не касалось никого, кроме автора, — при желании ее можно было не заметить, он никогда не лез в полемику, ему был слишком интересен сам предмет; его текст органично тек, как органично текло в его изложении историческое развитие: даже иконоборчество для Дагрона — не судорога истории, не гражданская война, а «долгий и трудный компромисс», «последний эпизод длительного процесса аккультурации, в течение которого христианская Византия приняла все, что могла, из своего римско-эллинского прошлого».

Дагрона занимала культура, но, чтобы понять ее, он не отлынивал ни от городской экономики, ни от истории административного устройства, ни от церковной догматики. Его первая книга — «Рождение одной столицы: Константинополь и его учреждения с 330 по 451 г.» (1974) — это 578 страниц невероятной учености, которые, однако, читаются на одном дыхании — из-за четкой взаимоувязанности всех частей, из-за непреклонного развития авторской мысли. А в 1984 году следует вторая книга, «Воображаемый Константинополь» — глубокий и остроумный анализ городских легенд византийской столицы, от которых раньше серьезные ученые отмахивались как от глупых небылиц. Дагрон доказал, что в них-то и кроется суть византийского мировосприятия.

Перейдя к идеологии, он в 1996 году выпустил книгу «Император и священник (этюд о византийском “цезарепапизме”)», чей русский перевод вышел в 2010-м. Читайте ее — это лучшая прививка от поверхностных обобщений про соотношение духовной и светской властей и в Византии, и в мире вообще.

В 2007 году у Дагрона вышла книга на совершенно другую тему: «Описывать и писать: эссе об иконическом портрете». Да, человеку русской традиции не только история, но и сам язык позволяет разговаривать на темы иконописи с большей легкостью, чем французу, в чьем языке и самого слова «иконопись» не существует. Но Дагрон блестяще продемонстрировал, что этот изначальный гандикап преодолевается за миг, а дальше наступает главное — вчитывание в тексты, вдумывание в культуру, и тут не срабатывает самодовольное «первородство», якобы одному только православному позволяющее нутром чуять заветную истину. Иному ученому такой темы хватило бы на целую жизнь — но Дагрон был феноменально разносторонним исследователем: уже в 2010 г. вышла (в соавторстве) монография из совершенно иной сферы: «Евреи и христиане на византийском Востоке».

И все же центром его интересов оставался Константинополь как культурное явление. В 2011 году Дагрон выпустил книгу «Константинопольский Ипподром: игры, народ и политика». Это было частью гигантского проекта, завершения которого — комментированного издания циклопического по размеру сочинения «О церемониях византийского двора» императора Константина Багрянородного — мэтр уже не дождался. Этот том станет надгробным камнем Жильберу Дагрону. Неосуществленной осталась его мечта — написать воспоминания о своем самом травматичном опыте, о войне в Алжире, по его словам, «столь же бессмысленной, сколь и морально сомнительной».

Французский язык Дагрона, элегантный и метафоричный, но при этом и великолепно точный, как удар шпаги, трудно было переводить — я всегда ужасно мучился, когда мне доводилось этим заниматься. Напротив, разговаривать с ним было очень легко, он умел расположить к себе, создавал вокруг себя атмосферу веселой доброжелательности, при том что ты ни на секунду не забывал, что пред тобой мэтр. Его улыбка была совершенно обворожительна, его похвала ценилась на вес золота.

Сейчас, когда Византия вдруг оказалась в России в фокусе общественного внимания, разговор о ней почти неизменно срывается в некоторую истерику, в лучшем случае в борьбу клише. И тут очень важен опыт Дагрона. Казалось, у него вообще не было шор, слишком важно ему было понимание. Закончу одной характерной цитатой: «На поверхности у византийцев было “все или ничего”, но этот принцип скрывал под собой искусство избегать столкновения лбами. Сухое теоретизирование соединялось у них с изобретательной практикой, нахмуренные брови компенсировались заговорщическим подмигиванием. Копнув византийское православие, мы найдем греческий юмор».

Церемония прощания состоится в церкви Сан-Леон, в 15-м арондисмане Парижа, в понедельник в 10:30.

Понравился материал? Помоги сайту!