26 февраля 2020Литература
183

Проза десятых: между Сорокиным и Степановой

Послесловие Марка Липовецкого к «Супер-НОСу» в Нью-Йорке

текст: Марк Липовецкий
Detailed_picture© Фонд Михаила Прохорова

Премия «НОС», созданная в 2009 году Фондом Михаила Прохорова, отпраздновала свой десятилетний юбилей. По этому случаю в Нью-Йорке 4 февраля 2020 года прошли дебаты, целью которых было выявление самой яркой книги десятилетия, так сказать, «по формуле “НОСа”». Соответственно, предметом обсуждения были книги-победители «НОСа» с первого до последнего года существования премии: от первых дебатов, прошедших в январе 2010-го года, до последних, состоявшихся месяц назад.

Ирина Прохорова задумала эту премию как экспериментальную институцию, нацеленную на поиск нового в литературе. С самого начала оригинальность «НОСа» определялась тем, что в этой премии победитель выявлялся путем публичных дебатов. Интересно сейчас, через десятилетие после начала дебатов, наблюдать, как развернулись привнесенные «НОСом» инновации. Я хорошо помню, какие возражения вызывало то, что эта премия рассматривает в одном ряду фикшен и нон-фикшен, романы и рассказы. Сегодня это никого не удивляет. Как и споры жюри с бригадой оппонентов — экспертов. Как и онлайн-голосование. Но главное — дебаты, которые Прохорова всегда называла школой демократии, не только прижились, но и породили дочерние проекты: как игровые дебаты о литературе 1973 года, нон-фикшен, детективах или детской литературе, так и «Волгу-НОС».

Сегодня видно, что придуманный Прохоровой формат «НОСа» стал чуть ли не важнейшей инновацией этой премии. Недаром в начале дебатов члены жюри увлеклись политическими аналогиями. Анна Наринская, открывая дискуссию, напомнила о том, как экзотично и почти провокационно выглядят открытые дебаты на фоне других политических процедур современной России. Элиот Боренстейн сравнил «Супер-НОС» с проходившими в те же дни демократическими праймериз в Айове, добавив, что, в отличие от последних, «we don't know whom to Biden» — что можно перевести по-разному (в зависимости от отношения к Байдену): от «у нас нет общего фаворита» или «у нас нет умеренных» до «у нас нет общего объекта ненависти». Продолжая мысли коллег, рискну предположить, что суперносовские дебаты о литературе целого десятилетия создают некое утопическое измерение, в котором демократическая процедура обращена на выбор истории — прожитой? проживаемой? или только ищущей свой вектор?

В этом смысле «НОС» сам сопоставим с литературным произведением: его форма оказалась важнее содержания. Структура определила смысл.

Не случайно именно литературные дебаты были «импортированы» в Нью-Йорк для разговора о том, что такое русская литература 2010-х годов. Членами жюри стали поэт, эссеист и драматург Полина Барскова (она же и университетский профессор), прозаики Лара Вапняр и Александр Генис, известные исследователи современной русской культуры — слависты Элиот Боренстейн (Нью-Йоркский университет) и Сергей Ушакин (Принстон). А председатель жюри был тот же, что в Красноярске и Москве, — Анна Наринская. Оппонировали этим авторитетам аспиранты, специализирующиеся на современной русской культуре, — Татьяна Ефремова (Нью-Йоркский университет), Наталья Климова (Принстон), Макс Лоутон и Томи Хаксхи (оба из Колумбийского университета). А вели вечер создательница премии и ведущая всех ее дебатов Ирина Прохорова и «от принимающей стороны» я как преподаватель на кафедре славистики Колумбийского университета.

Почему в Нью-Йорке?

Во-первых, потому что, по выражению Александра Гениса, город Бродского и Довлатова имеет право называться третьей столицей русской литературы. Недаром последний победитель «НОСа» получил премию за книгу «Нью-Йоркский обход» и живет, соответственно, в Нью-Йорке. Во-вторых, потому что именно в Нью-Йорке находится Институт Гарримана при Колумбийском университете, взявший на себя — в тесном сотрудничестве с Фондом Прохорова — организацию фестиваля «“Супер-НОС” в Нью-Йорке», частью которого стали и эти дебаты.

А в-третьих, почему бы и нет? В Нью-Йорке живет достаточно знатоков и любителей русской литературы, чтобы составить не только звездное жюри, но и коллектив колючих экспертов, а также заполнить немаленький зал в Барнард-колледже Колумбийского университета.

© Фонд Михаила Прохорова

Конечно, премия — это своего рода игра. И у нее, понятно, есть свои правила и границы. Вопрос, поставленный перед участниками дебатов, был не о лучшей книге десятилетия, а о том, какая книга из числа победителей «НОСа» ярче других выразила смысл 2010-х годов. А разговор о литературе и культуре 2010-х был ограничен всего 11 книгами. Правда, в силу подчеркнутой экспериментальности премии в этом коротком ряду разброс текстов был исключительно широк: от современных классиков до ни разу не писателей. Напомню на всякий случай список победителей «НОСа»: «Каменные клены» Лены Элтанг, два романа Сорокина («Метель» и «Манарага»), «Ленинград» Игоря Вишневецкого, сборники короткой прозы Льва Рубинштейна, Бориса Лего и Алексея Цветкова-мл., гиперпсихологический исторический роман Андрея Иванова «Харбинские мотыльки», «наивные» мемуары старообрядца Даниила Зайцева, «романс» Марии Степановой «Памяти памяти» и, наконец, уже упомянутый «Нью-Йоркский обход» Александра Стесина (о победе которого стало известно за две недели до дебатов).

Для камертона вечер открыли присутствующие на дебатах победители «НОСа». Лев Рубинштейн («НОС-2012») написал для этого события новое эссе, в котором, в частности, говорится: «Именно в это десятилетие я понял, что социальные сети вообще и Фейсбук в частности — это современная литература в общем-то и есть». Александр Стесин — победитель 2019 года — говорил о том, как мир стал одновременно и более маленьким, и более просторным за это десятилетие. Технологии упростили общение и синхронизировали происходящее в дальних концах планеты. Все стало компактным. Вместе с тем, продолжал Стесин, приближенность взгляда открыла непредставимую прежде сложность и многообразие мира, когда, например, книги из России и Зимбабве входят в личный опыт как в равной мере важные события.

Рамка была задана прекрасная, но дебаты пошли в другую сторону — и могло ли быть иначе?

Открывая дебаты, Наринская напомнила, как книга будущего нобелевского лауреата Светланы Алексиевич «Время секонд хэнд», хоть и вошла в шорт-лист 2014 года, совершенно выпала из финального обсуждения. По ее мнению, это произошло из-за того, что члены жюри, как свойственно интеллектуалам, искали интересные сдвиги форм и смыслов, забывая о хлебе насущном. Отталкиваясь от этого примера, Наринская пожелала коллегам на этот раз избрать «более простую» траекторию. На что мы с Ириной Прохоровой хором воскликнули, что на такое надеяться не приходится.

Затем каждый из членов жюри называл двух своих фаворитов, обосновывая свой выбор и выслушивая возражения от коллег и экспертов.

По ходу разговора его участники не раз сетовали на то, что для полноты картины десятилетия им не хватает таких современных классиков, как Виктор Пелевин (трижды в шорт-листе, ни разу не победитель), уже упомянутая Светлана Алексиевич («Время секонд хэнд» в шорте 2014 года), Людмила Петрушевская (шорт-лист 2018 года и премия критиков), Маргарита Хемлин (шорт-лист 2013 года), Людмила Улицкая и Татьяна Толстая (обе ни разу не попадали в шорт-листы). Я бы добавил к списку упущенных «НОСом» возможностей Линор Горалик и Кирилла Кобрина (оба дважды в шорт-листах, у Горалик — премия от критиков), Алексея Сальникова с «Петровыми в гриппе» (шорт-лист 2017 года и приз читательских симпатий), Александру Петрову с «Аппендиксом» (шорт-лист 2016 года, премия критиков), Полину Барскову с «Живыми картинами» (шорт-лист 2015 года), Михаила Шишкина с «Письмовником» (шорт-лист 2011 года). Мне также хотелось бы видеть среди финалистов и победителей «НОСа» таких писателей, как Александр Генис, Валерий Вотрин, Денис Осокин, Владимир Шаров. Но ни один из этих авторов, выпустивших в 2010-е годы очень значительные книги, ни разу не попал даже в шорт-лист.

Однако будем благодарны за то, что есть.

По результатам десятилетней работы видно, что «НОС» сделал существенно меньше ошибок, чем «Букер» или «Большая книга», не говоря уж о «Нацбесте». Так что механизм работает, и неплохо! К тому же премия — не золотой стандарт, а в своем роде симптом, особенно такая, как «НОС», непосредственно зависящая от темперамента участников дискуссии.

В этот раз темпераментные члены жюри и не менее темпераментные эксперты в качестве достойных кандидатов на титул книги десятилетия называли и «Каменные клены» Лены Элтанг, и миниатюры Льва Рубинштейна, и «Ленинград» Игоря Вишневецкого, и «Манарагу» Сорокина, и «Сумеречные рассказы» Бориса Лего, и «Короля утопленников» Алексея Цветкова-мл. Три последних текста были особенно энергично поддержаны экспертами, которые увидели в этих книгах разрыв с традиционной моделью высокой литературы и поворот в сторону «жанра» (об этом говорил Т. Хаксхи).

© Фонд Михаила Прохорова

Но все-таки борьба развернулась между двумя фаворитами — «Метелью» и «Памяти памяти».

У каждой из этих книг нашлись и страстные сторонники, и горячие противники. Полина Барскова увидела значение «Памяти памяти» в том, что она создала стиль для того, чтобы выразить новые отношения с памятью и забвением, сложившиеся в 2010-е годы. Анна Наринская подчеркивала, что книга Степановой возвращает исторический смысл жизням тех, кому не нашлось места в традиционных исторических нарративах, — ничем не знаменитых, «обычных», «рядовых», но оттого не менее значимых для истории фигурантов. Лара Вапняр говорила о «Памяти памяти» как об образцовом тексте для медленного чтения — усвоение, как и при модном не так давно медленном приготовлении пищи, здесь происходит глубже и интимнее.

Напротив, эксперты усомнились в релевантности «Памяти памяти» уходящему десятилетию. «Что в этой книге такого, чего не могло быть написано в 2000-е или раньше?» — спрашивала Наталья Климова. Сергей Ушакин пошел еще дальше: «Что в “Памяти памяти” нового для тех, кто читал Зебальда или Марианну Хирш?» По его мнению, эта книга интересна, скорее, как перевод и проводник тех идей, которые уже давно циркулируют в западном академическом дискурсе. «Это как русский импрессионизм, — добавил он, — тому, кто видел Моне, неинтересен Коровин». Однако, когда пришла пора определяться с фаворитами, Ушакин назвал «Памяти памяти» рядом с «Ленинградом» Игоря Вишневецкого: «Оба симптоматичны. Оба основаны на монтаже и на искусной аранжировке существующих текстов. Оба метатекстуальны — авторы не совпадают со своими нарративами, держа их на дистанции от себя». И хотя эстетические симпатии Ушакина были на стороне «Ленинграда», «романс» Степановой оказался для него важнее как симптом 2010-х.

По его мнению, возвращение биобиблиографического романа, заявившего о себе еще в 1910-е — 1920-е годы (Розанов, Шкловский, Ремизов), продиктовано самоиграющей силой материала, которому, кажется, и не нужна сюжетная рамка. Как и в 20-е годы, главным героем становится сам литератор, пишущий о себе для других литераторов. Да, конечно, продолжал Ушакин, попытка написать свою собственную генеалогию захватывает и увлекает примером. Но насколько далеко она нас заводит? По его мнению, в финале «Памяти памяти» Степанова хорошо обнажает тупик memory studies — итога у этих studies нет. В связи с этим тупиком Ушакин процитировал Шкловского: «Это лестница <…> к нарисованной двери». Правда, критик обрезал продолжение цитаты: «Лестница существует эта, пока идешь».

Не менее острая дискуссия развернулась о «Метели» Сорокина. «Сорокин делает меня, интроверта, экстравертом. Мне хочется читать каждое его предложение вслух!» — говорила Лара Вапняр. Элиот Боренстейн шутливо объяснил свои предпочтения тем, что в «Метели» зомби встречаются гораздо чаще, чем в столь же симпатичных ему новеллах Рубинштейна, а более серьезно — тем, что роман Сорокина больше, чем все остальные победители «НОСа», отвечает его мечте о современной русской книге с динамичным сюжетом.

Наиболее отчетливо высказался о «Метели» Александр Генис: «У раннего Сорокина центральной метафорой была очередь, у зрелого — метель. Вечная и безразличная, она кажется естественным препятствием, но физический вызов в книге оказывается метафизическим. В “Капитанской дочке” буран служит завязкой истории, в “Хозяине и работнике” — развязкой, но здесь снег — центральный герой. Мешая найти дорогу, он не позволяет ни добраться до места назначения, ни вернуться домой». «Метель» — это книга об «адском кошмаре отрицательной вечности: время идет, но ничего не меняется». Трудно найти более точную формулу десятилетия.

«Ностальгия — сильное чувство, но ностальгировать по “новому Толстому” — слишком унылое занятие, — возражал Ушакин, — песню о том, что в той степи глухой замерзал ямщик, мы знаем. В “Метели” Сорокин нам показал, что этот ямщик наконец замерзает. Сколько лет Сорокин занимается материализацией метафор? Заехать в нос, зарубить на носу, маленькие “маленькие люди”… Неужели именно за это он получил “НОС”?»

Сходную позицию заняли и молодые эксперты. «Метель», говорила Татьяна Ефремова, — вневременной роман. Но что в нем сказано такого, о чем мы уже не знали бы по более ранним книгам Сорокина? Гораздо глубже с прошедшим десятилетием, по мнению экспертов, резонирует «Манарага» как роман о потреблении культуры, причем разыгранный в глобальном, а не в локальном контексте. И можно ли вообще адекватно воспринимать смысл «Метели» вне связей с «Днем опричника», «Сахарным Кремлем» и «Теллурией»? Насколько самодостаточен этот текст? А вот «Манарага» начинает нового Сорокина, настаивал Макс Лоутон. Правда, в фаворитах самих экспертов — «Сумеречных рассказах» Бориса Лего и «Короле утопленников» Алексея Цветкова — члены жюри усмотрели зависимость от Сорокина. Негативную, как у Цветкова, но все же зависимость.

Споря с Ушакиным, Элиот Боренстейн говорил о том, что «предсказуемость» Сорокина — особого рода. Догадаться заранее, о чем напишет Сорокин, невозможно. Роман Сорокина кажется предсказуемым после прочтения: «Это сверхталантливая машина по производству текстов, но мы никогда не знаем, что именно она произведет в следующий раз». С мыслью о том, что Сорокин повторяется, решительнее всего был не согласен Александр Генис: «Один Сорокин был до “Голубого сала”, другой после. А с “Дня опричника” начался третий Сорокин — политический писатель. Самый значительный писатель современной России, он постоянно меняется». И добавил: «Я говорил Сорокину, что ему нельзя писать: его тексты слишком сильно влияют на русскую историю». С Генисом согласилась Наринская, сказавшая в конце дебатов: «Мы живем внутри вселенной Сорокина, в которой развитие высоких технологий мирно соседствует с укреплением самого дремучего консерватизма».

© Фонд Михаила Прохорова

В результате этих споров, включивших в себя голосование жюри, экспертов и публики, выяснилось, что «Памяти памяти» и «Метель» набрали равное количество очков. По носовской традиции, был проведен суперфинал — тайным голосованием жюри определило «НОС» десятилетия: этот почетный титул получила «Метель» Сорокина!

* * *

Победа Сорокина, безусловно, логична и заслуженна. Тут все ясно. Гораздо интереснее понять, почему выбор между «Метелью» и «Памяти памяти» определил драматургию дебатов.

Ирина Прохорова увидела в этой борьбе проявление культурной инерции, предположив, что нью-йоркские жюри и эксперты упускают из вида менее традиционные подходы к современности — от афористической эссеистики Рубинштейна до «географической» прозы Александра Стесина. Может быть, предположила она, слависты слишком привыкли любить трагические и беспросветные образцы русской литературы?

Мне же кажется, что «Супер-НОС» подчеркнул то, что все и так знали: главным содержанием российских 2010-х стали отношения с историей.

Степанова и Сорокин обозначили два крайних сценария этих отношений.

Книга Степановой, не скрывая своей работы с дискурсами постпамяти, переводит академический дискурс в психологический и общекультурный — а это больше, чем просто перевод. Еще важнее то, как звучит эта книга на фоне текущих войн памяти. На наших глазах память вновь обрастает запретами и амбициями, становясь главным критерием государственного величия и, соответственно, политической лояльности. Степанова же, наоборот, освобождает память от тоталитарных амбиций, возвращая ей личное измерение, сближая с творчеством и разлучая с претензией на окончательность исторической правды. В противовес растущему на глазах монолиту «государственной истории» ее книга отстаивает права и возможности личной истории, в равной мере опирающейся на память, вымысел и забвение — и позволяющей каждому выстроить свой исторический нарратив. Чтобы можно было жить в нем — в своей истории, отличной от все более отчужденной истории «для всех». Разумеется, такое уже было. Но сделанное Степановой отличает невиданный прежде уровень рефлексивности, который сам по себе приобретает критическое и даже этическое значение. Рефлексивность выступает здесь примером исторической честности.

Зацикленность культуры и политики на отношениях с прошлым не раз интерпретировалась как отказ смотреть в будущее — этот упрек ни в коей мере не приложим к Сорокину, который настойчиво соединяет прошлое с будущим, создавая оригинальную версию стимпанка (наизнанку). Если Степанова возвращает истории персональное измерение, то Сорокин, наоборот, максимально отчуждает ее, превращая историю в круговращение давно известных по русской литературе клише со специфическими сорокинскими вариациями. Если Сорокин и повторяет свои излюбленные приемы, то делает это только потому, что в его понимании самоповторяется история — и его стиль изоморфен ей. Сорокинский ретрофутуризм (по выражению литературоведа Дирка Уффельманна) разрушает оппозицию между прошлым и будущим — потому что русская история, двигаясь вперед, то и дело откатывается назад. «Метель» в этом смысле почти предельна: она переносит героев и читателя не в страшную опричнину, а в золотой век русской культуры, к тому же помещенный в будущее со всеми его технологическими чудесами. И что? И ничего! Как и предсказывала Прасковья из «Дня опричника»: «Будет ничего!»

Все помнят, как отношения с историей диктовали политику и культуру в перестройку. Но где перестройка и где 2010-е, обрамленные жестоким подавлением демократических протестов? Дело, видимо, не в сходстве политической ситуации (какое уж там сходство), а в интуиции исторической развилки. Похоже, в течение всего десятилетия многие культурные акторы переживали и продолжают переживать текущий момент как состояние бифуркации, после которой история станет необратимой не на годы, а на десятилетия.

И вот изнутри этого состояния складываются две контрастные модели отношений с историей.

Степанова превращает историю в лирику — персональную, приватизированную и вызывающе отдельную от государственных нарративов. «Памяти памяти» рассказывает о том, как можно жить в теплой, почти домашней истории, не забывая при этом ни о ее травмах, ни об иллюзорности памяти и документа. Это глубоко постмодернистская книга, поскольку в ней человек берет на себя ответственность за то, что было изувечено великими нарративами великой эпохи, и строит из обломков новую историю.

Сорокин возвращает историческое воображение в модальность эпоса, раз и навсегда пред-назначенного, неотвратимого, непредсказуемого и непроницаемого, как метель. Конечно, это тоже постмодернистский эпос: он не о судьбе или богах с героями, а о невозможности разорвать круг навязчивых культурных идиом. В этой истории человек бессилен — ему остаются стоицизм и волшебные наркотические сны, иногда называемые литературой.

Но, в сущности, лирический романс Степановой и ретрофутуристический эпос Сорокина — не оппозиция, а две стороны одной медали. Одного исторического сознания. Стратегия, предлагаемая Степановой, — это ответ на историзм, гротескно артикулированный Сорокиным. Таких ответов может быть много («Бессмертный полк» и официальная историческая мифология тоже из их числа), но все они по-своему пытаются совладать с ужасом перед эпически монотонной историей. Этот ужас проступает и в других книгах — победителях «НОСа»: в диапазоне от травматичных «Ленинграда» Игоря Вишневецкого и «Харбинских мотыльков» Андрея Иванова, с одной стороны, до хрупких «Каменных кленов» Лены Элтанг, виртуозных миниатюр Рубинштейна и экзистенциальной геопоэтики Стесина, с другой.

Это и есть наши десятые годы.

Разумеется, по формуле «НОСа».


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 20246298
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202412948
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202417632
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202422840
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202424490