29 сентября 2014Искусство
154

Михаил Алшибая: «Пытаюсь установить истину»

Коллекционер о проекте «Новая жизнь “Другого искусства”» в Музейном центре РГГУ

текст: Кристина Сонина
Detailed_picture© Лариса Кашук

В сентябре открылась новая постоянная экспозиция русского искусства второй половины ХХ — начала ХХI века в Музейном центре РГГУ. Открытие выставки прошло в рамках VIII Фестиваля коллекций современного искусства ГЦСИ. Вместо экспозиции работ из коллекции Леонида Талочкина, переданной в Третьяковскую галерею, здесь теперь показывается часть собрания известного коллекционера, кардиохирурга Михаила Алшибая.

— Михаил, насколько я понимаю, для вас это очень важное событие: в Музейном центре РГГУ открылась постоянная экспозиция, состоящая из части вашей коллекции современного искусства.

— Да, вы совершенно правы, это очень важное для меня событие.

— Но я думаю, оно важно и для РГГУ, и для культуры в целом.

— Наверное. Мне кажется, тот период нашего искусства, который я собирал, все еще остается в тени, крайне плохо изучен, хотя в последние годы издан ряд монографий, да и рыночный спрос появился. Но, знаете, я сразу хочу заявить: моя коллекция к рынку никакого отношения не имеет. Нет, большинство работ в коллекцию я приобретал, но не в галереях, не на рынке, а непосредственно у художников. И никогда не рассматривал свое собирательство как инвестицию — скорее оно было исследованием. Коллекционирование для меня — это такой экспериментальный метод искусствоведения.

— Какая часть коллекции представлена в экспозиции РГГУ?

— Не более 10%, но я дал лучшие вещи.

— Как осуществлялся отбор?

— Мы работали с искусствоведом Юлией Лебедевой, которая в течение 15 лет была хранителем коллекции Леонида Талочкина, экспонировавшейся в РГГУ до мая этого года. Когда вдова коллекционера приняла решение передать коллекцию Талочкина в Третьяковскую галерею, дирекция музея в лице Ирины Бакановой предложила мне разместить в этом пространстве свою коллекцию, для меня это высокая честь. Дело в том, что мы с Юлией ранее делали две выставки из моей коллекции в РГГУ — в 2004-м и 2011-м. И эта постоянная экспозиция в каком-то смысле является развитием тех проектов, да и других моих выставок, проходивших в разных галереях.

Выставка коллекции Михаила Алшибая в РГГУВыставка коллекции Михаила Алшибая в РГГУ© Лариса Кашук

— У вас ведь действительно реализовано немало выставочных проектов?

— Да, более 30 за последние 10 лет.

— Как вы придумываете концепции проектов?

— Даже не знаю. С какого-то момента у меня вдруг стали одна за другой возникать идеи выставок.

— Читая о ваших выставках, я обратила внимание, что с начала 2012 года у вас наблюдается какой-то особенный всплеск творческой активности, новые проекты идут один за другим, и все они чрезвычайно интересны и нестандартны.

— Вы знаете, когда я еще только начинал задумываться над устройством выставок из своей коллекции, идеи неожиданно стали вдруг рождаться в моей голове. Первый концептуальный проект возник, когда я прочел поэму Генриха Сапгира «Жар-птица» и обнаружил, что упомянутые им художники почти все присутствуют у меня в коллекции, имеются их работы. Поэма посвящена памяти умерших художников, друзей поэта, их трагическим судьбам. По сути дела, поэма Сапгира послужила источником ряда проектов и повлияла на всю концепцию моих поисков. Я ее прочел в 2000-м, кажется, году, а первым концептуальным проектом стала выставка в Литературном музее, которая так и называлась — «Жар-птица». Я как бы визуализировал поэму Сапгира в пространстве музея: фрагменты текста были связаны с картинами упомянутых Генрихом Сапгиром художников. Получилось то, что я назвал «книгой-инсталляцией». Так вот, мысль сделать такую выставку родилась в 2000-м, а реализовал я ее только в 2005-м.

Моя коллекция к рынку никакого отношения не имеет.

— А что послужило непосредственным импульсом для серии проектов 2012—2013 годов?

— Важным фактором, приведшим к этой серии, были некоторые личные переживания. Я глубоко убежден в том, что личные обстоятельства и особенно глубокие переживания могут являться источником творческих проектов, причем не только в искусстве, но, возможно, и в науке. В конце 2011 года я пережил довольно серьезную личную… не скажу трагедию или драму, но скажу так: испытал сильное душевное переживание, даже потрясение. Я находился в состоянии депрессии со всеми характерными симптомами, а тут еще серая московская осень, мрачная обстановка. И вот тогда у меня внезапно родился этот проект «Серое» — первый в череде выставок 2012 года. Был такой серый фон, на котором этот проект возник, но был и непосредственный импульс, некая вспышка. Я это помню очень хорошо: октябрь 2011 года, мне неожиданно позвонил художник Сергей Волков, которого я очень ценю, и сказал, что хочет подарить работу, о чем я давно мечтал. Мы встретились у метро, под серым небом, на серый асфальт падал мокрый снег, мгновенно превращаясь в серую жижу. Я получил упакованную картину и, придя домой, стал срывать с нее пластиковую упаковку. В руках у меня оказался жемчужно-серого цвета маслом написанный холст, на котором светло-серыми буквами по более темному фону были выведены знакомые слова «Мы рождены, чтоб сказку сделать былью!». И вот тут это возникло: я оглядел стены комнаты, в которой находился, на них висело несколько серых картин. «Неплохо бы сделать выставку с названием “Серое”, составленную из работ серого цвета», — подумалось мне. Но была еще пара импульсов. Я продолжал думать над названием проекта: просто «Серое» казалось каким-то неуклюжим, я перебирал варианты: «Оттенки серого», а может быть, «Сумерки». Я задумывался о том, где, на какой площадке могла бы разместиться эта экспозиция. Наташа Реброва из Литературного музея, с которой мы были связаны после «Жар-птицы» целым рядом проектов, сказала, что «Сумерки» можно устроить у них — вполне литературное название. Но что-то не складывалось. Затем я рассказал о своем туманном проекте моей близкой знакомой, и она тотчас же воскликнула: ты что, не помнишь, у меня же висит работа Гутова, серый холст, на котором серой краской написано «Серым по серому», концептуальная вещь. Все! С названием я определился — «Серое», но где, где же сделать выставку? И это пришло как озарение: я вдруг понял, что могу в полной мере осуществить проект только в одной-единственной галерее. Не буду вдаваться в подробности, но это тоже связано с тем же личным переживанием. С владельцем этой частной галереи я не был знаком, пришел к нему, что называется, с улицы, с серой московской улицы. Мы договорились буквально за пять минут, он тотчас же понял суть проекта и безвозмездно предоставил мне замечательное камерное пространство зала, действительно невероятно подходящее для этой выставки. Она открылась 15 января 2012 года, на открытие в эту малоизвестную прежде галерею пришло человек 400, а ее пространство вмещает максимум 40. В процессе работы над выставкой открылась целая сеть смыслов, связей, возникла особая драматургия экспозиции, и в самый последний момент, за два дня до открытия, у меня возникла еще одна идея — я включил в экспозицию свой собственный арт-объект, изготовленный с помощью художника Сергея Малютина и связавший всю выставку в единое целое.

Мне приходится все время «ходить кругами», возвращаться к уже сказанному.

— Как интересно: то есть был некий фон и целая серия вроде бы случайных, неожиданных импульсов, идей, совпадений?

— Да, нечто мистическое в этом было. Ну а вслед за этим проектом в июне 2012 года прошла «Эксгумация». Тоже странное название, да? Одна девушка, когда я ее пригласил на открытие, ответила: я очень занята, но название настолько интригующее, что, наверное, приду.

— Пришла?

— Нет, но это неважно. Пришло человек 200. Выставка проходила в галерее А3 на Арбате, где ранее я уже делал несколько проектов — «Метафизику» в 2005-м, «Спираль и сердце» в 2006-м (это о кардиохирургии как искусстве), «Палитры» в 2010-м. Моя выставка была включена в план работы галереи еще в 2011 году, но идея сделать именно «Эксгумацию» возникла незадолго до назначенного времени проведения выставки. Однако это был не экспромт, как «Серое». Идея «Эксгумации» тесно связана с моими давними, первыми проектами. Почему «Эксгумация»? Вообще-то название придумал художник Борис Жутовский, о чем я упоминаю в каталоге выставки. Помните, я говорил о поэме Сапгира, с которой все началось, так вот: там же все художники уже умерли. На сапгировскую поэму я наткнулся в интернете, разыскивая информацию о Гаяне Каждан. Это такой художник, она умерла трагически в 1973 году, и я заинтересовался ее творчеством, разыскивал ее работы, о которых мне сказали, что все они погибли после смерти автора. Это оказалось не так, кое-что я нашел. Гаяна Каждан упомянута в поэме Сапгира, так я на нее, поэму, и наткнулся. А параллельно возник сюжет с Татьяной Киселевой, о которой мне рассказала Зана Плавинская и которая, подобно Гаяне, посещала вначале студию Белютина, а потом работала в самостоятельной, оригинальной манере. Объединяет этих двух женщин-художников еще и то, что истории их жизней были драматическими, обе умерли в сравнительно молодом возрасте при трагических обстоятельствах, и обе фактически забыты. Работ Киселевой мне удалось найти довольно много, а тут еще возникла на моем горизонте молодой искусствовед Ксения Александрова, которая Киселеву помнила с детства, у нее тоже были вещи художницы. И мы с Ксенией сделали выставку, фактически это был мой первый проект, если не считать выставки книг и объектов Виктора Гоппе в Литературном музее в 2003 году. Выставка Тани Киселевой прошла в Государственном институте искусствознания в Козицком переулке в апреле 2004 года. Это был не концептуальный проект — просто были показаны произведения давно умершего, полузабытого художника. В то время Борис Жутовский, хорошо знавший и Гаяну, и Таню Киселеву еще по студии Белютина, которую они вместе посещали, делал на телеканале «Культура» небольшие передачи о художественной жизни, и он снял сюжет о выставке Киселевой. В интервью Борис задал мне вопрос с оттенком черного юмора: долго ли я собираюсь заниматься «эксгумациями»? Понимаете, это было еще до «Жар-птицы», хотя ее идея уже существовала, и я подумал: какое точное определение, несмотря на то что звучит несколько устрашающе. Художник мертв, и память о нем предана забвению (прямо фраза из Экклезиаста получилась), а я извлекаю его из праха, из земли — так буквально переводится слово «эксгумация»: из земли. Я ведь действительно находил работы Гаяны, Тани Киселевой, других художников нередко где-то в пыли, за шкафами, на балконах, погребенными под слоем мусора.

— Но до полномасштабной, так сказать, реализации проекта прошло еще много лет?

— Да, восемь лет, и вот почему. Мне приходится все время «ходить кругами», возвращаться к уже сказанному. Ну, «круги» — хорошая метафора, у меня была выставка с таким названием, еще расскажу. Я не сказал, что стало непосредственным импульсом к поиску работ Гаяны Каждан: мое знакомство в 1999 году с замечательным поэтом Татьяной Врубель, в единственной тогда изданной книжке стихов которой я обнаружил целую поэму, посвященную памяти Гаяны. Оказывается, они близко дружили в последние годы жизни Гаяны. Именно Татьяна Врубель сказала мне, что многие работы Гаяны погибли. Так вот, в этой замечательной поэме присутствуют, вплетены в затейливую канву ее текста названия нескольких картин Гаяны Каждан, и среди них мое внимание привлек «Фараон». Я спросил Татьяну Врубель, и она рассказала, что да, была такая прекрасная картина, написанная незадолго до смерти. С помощью Бориса Жутовского я нашел наследников Гаяны, и они мне подтвердили, что был такой холст, «Золотой фараон», и что он достался после смерти Гаяны Тане, ее сестре по отцу, единокровной сестре. Но где найти эту Таню, никто не знал. А я не знал, почему мне так хочется найти «Золотого фараона», но предпринял поиски через милицию. То есть я искал Татьяну Владимировну Каждан, а, как значительно позже выяснилось, она жила в то время уже под другой фамилией. И тем не менее мне нашли сначала ее телефон, который упорно не отвечал, затем адрес. Я пошел по этому адресу и обнаружил только целый квартал развалин — свежеснесенные дома и подготовку к новой стройке. Это было году в 2006-м. Я даже пролез через ограждение и побродил немного среди развалин, надеясь обнаружить где-нибудь брошенного при переезде «Золотого фараона». И вот после этого эпизода я сказал себе: все! Это безумие. Прошло еще несколько лет, и в 2010 году я случайно узнал, что «Фараон» в целости и сохранности находится теперь в семье моей однокурсницы по медицинскому институту, с которой я знаком в течение 35 лет. Да, в 2006 году я пришел к развалинам домов, где в одной из квартир «Фараон» провисел почти тридцать лет, а после сноса еще в 2000-м он переехал к родственникам Тани, в семью моей сокурсницы Наташи. Но увидеть работу мне удалось только в начале 2012 года, то есть мои поиски растянулись на 12 лет. И вот тогда возникла конкретная мысль сделать целую выставку с названием «Эксгумация».

Я показываю работы всеми забытых, умерших художников и спрашиваю: это искусство, это ценно?

— Просто детективная история — с милицией, приключениями, мистическими совпадениями.

— Да. Сюжет из серии коллекционерских историй. У меня таких немало. Итак, действительно — «эксгумация» во всех смыслах слова: художник мертв, память о нем почти стерлась, картин почти никто не видел (хотя в 2007-м была небольшая персональная выставка, к каталогу которой я написал текст о жизни и творчестве Гаяны). Далее: «Золотой фараон» — картина, написанная незадолго до смерти, 40 лет провисевшая в частных апартаментах, никогда не выставлялась. Работа, которую я разыскивал целых 12 лет, зная лишь название и приблизительно имя владельца. Нашлась! Эксгумация. Эта вещь заняла, естественно, центральное место в экспозиции. Но вообще-то там было 40 имен, более 50 работ. Имена почти неизвестные, но работы прекрасные, с моей точки зрения. И там еще был момент, подобный тому, что произошел с выставкой «Серое». За два дня до открытия я понял, что должен и в этот проект включить свой собственный объект. Это пришло внезапно. Дело в том, что, будучи еще студентом первого курса мединститута, я единственный раз в жизни видел настоящую судебно-медицинскую эксгумацию. Наша анатомичка, так называемый Большой секционный зал, располагалась (я учился во 2-м мединституте) дверь в дверь с судебно-медицинским моргом, и мы, любопытные первокурсники, все время стремились проникнуть туда — к свежим трупам, а не заформалиненным, по которым мы изучали анатомию. Ничего, что я такие вещи рассказываю? И вот как-то раз на одном из мраморных столов судебно-медицинского морга вместо тела я увидел черный гроб с налипшими комьями земли. Речь шла о подозрении в отравлении, и задачей судебно-медицинского исследования, для чего потребовалась эксгумация тела, было установление истинной причины смерти. Но ведь и я в своих выставочных проектах пытаюсь установить истину. Я показываю работы всеми забытых, умерших художников и спрашиваю: это искусство, это ценно? Такая вот аксиологическая задача. Я ничего не придумал, я просто воссоздал ту картину, которая меня, студента-первокурсника, поразила. И вновь все как-то мистически совпало. Я находился в мастерской моей знакомой Лизы Лавинской на Арбате, а мастерская эта — в двух минутах ходьбы от галереи А3, где через два дня открывается выставка «Эксгумация», и вдруг мелькнула эта мысль. Гроб, где найти гроб? Я спрашиваю у Лизы: как ты думаешь, где можно срочно найти простой деревянный гроб? А она мне отвечает: знаешь, у моего дяди в деревне на чердаке, кажется, давно хранится какой-то старый гроб.

— Действительно, какая-то мистика. Гоголь!

— Точно! Ведь мастерская Лавинской — бывшая мастерская Николая Андреева, автора того самого памятника Гоголю, что когда-то стоял на Гоголевском бульваре, а потом «переехал» на Никитский, во двор «домика Гоголя», где теперь библиотека и музей. «Как найти дядю?» — спрашиваю я, и Лиза тотчас же соединяет меня с ним по мобильному телефону. Да, отвечает он, гроб, но очень простой, из грубых досок, деревенский. «Вот именно! Не глазетный же. Где деревня?» — «100 километров». — «Можете привезти в Москву? Завтра?» — «Без проблем». На следующий день мы с Виталием Копачевым внесли «объект» в галерею и установили его в подходящем месте: на прошлых выставках на этом же месте располагались другие мои объекты — «Урок анатомии», «Анатомия сердца», «Живая палитра». Виталий, художник и куратор, организовавший в этой галерее несколько сотен выставок, отошел, критически посмотрел на мою «инсталляцию» и произнес: да, такого еще не было! На крышку гроба я положил череп и кости, оставшиеся у меня еще со студенческих времен, а внутри была маленькая детская кукла, но об этом никто не знал.

— Для чего вы ее туда положили?

— Это так, личное, с ней связаны некоторые воспоминания о довольно банальной истории, что-то вроде набоковской «Камеры обскуры», которые мне хотелось похоронить.

— Удалось?

— Теперь — да.

— Но ведь и на выставке «Серое» вашим объектом тоже была кукла?

— Да, но большая — торговый манекен, женский, в полный рост. Я его выкрасил с помощью Малютина серой краской в соответствии с названием той выставки. А на «Эксгумации» он передал «эстафету» игрушечной кукле, заключенной в гроб. Эта же детская кукла фигурировала и в моем следующем проекте 2012 года «Степь» в Литературном музее, по поэме Холина.

Объект Михаила Алшибая с выставки «Серое»Объект Михаила Алшибая с выставки «Серое»

Это был третий крупный проект 2012 года — осенью, в октябре, кажется. «Степь» связана с «Жар-птицей». Ну, вы знаете, Генрих Сапгир и Игорь Холин были друзьями, оба входили в Лианозовскую группу. Крупнейшие поэты второй половины ХХ века. Холина я хорошо знал лично, мы дружили в последние годы его жизни. Это был невероятный человек! Гениальный поэт (не побоюсь этого слова). Машинописный автограф поэмы «Степь» он мне когда-то подарил, мы с Виктором Гоппе издали несколько его поэмок в формате «книги художника», тиражом 15—20 экземпляров. Отдельные «поэмки» (он их сам так называл, так и написал от руки на титульном листе) посвящены художникам: «Рыбина Рабина», «Надпись для книги» посвящена Брусиловскому, «Степь» — Василию Яковлевичу Ситникову. А у меня за долгие годы коллекционирования собралось несколько десятков работ самого Ситникова и его учеников, посещавших так называемую академию Василия Яковлевича. И вот я решил сделать вторую книгу-инсталляцию, теперь по поэме Холина. Дело в том еще, что когда-то мне посчастливилось приобрести портрет Холина, написанный в 1972 году художником Валентином Воробьевым, первую персональную выставку которого я организовал вот сейчас в РГГУ, она открылась одновременно с проектом «Новая жизнь “Другого искусства”». На этой выставке портрет Холина занимает одно из центральных мест, а впервые я показал его в «Жар-птице». Там мне нужна была какая-то завершающая точка, слегка оптимистическая. Вы понимаете, «Жар-птица» была некрополем — одни мертвецы, и я там сделал последний аккорд — две картины живых художников в отдельном маленьком пространстве: воробьевский портрет Холина (Холин тогда уже умер, а Воробьев здравствует, в Париже) и «Кладбище» Оскара Рабина, который тоже здравствует и тоже в Париже. Это было «Кладбище № 2 имени Леонардо да Винчи» из коллекции Марка Курцера. Название с элементами черного юмора и картина — фактически визуальный аналог поэмы Сапгира, тоже, кстати, написанной в Париже, в 1985 году. На своей картине Рабин изобразил кладбище с надгробными камнями и портретами тех, кто для него был важен среди умерших художников. На 70% «список Рабина» совпадает со «списком Сапгира», но есть различия: кого-то не хватает или Рабин включил Надежду Эльскую, понятно, а также Г.Д. Костаки. А еще он оставил там две пустые рамки — для Вали и для себя. Валентина Кропивницкая с тех пор уже умерла, вы знаете.

— Все умрут.

— Да, пользуясь метафорой Сапгира, «все окажутся на крыльях Жар-птицы». Но вернусь к «Степи». На этой выставке воробьевский портрет Холина занимал, естественно, центральное место — автор поэмы. Текст мы от руки написали на одной из стен, спасибо Ларине Николаевой. Вся экспозиция разместилась в двух залах, которые я про себя называл «Эрос» и «Танатос». Вы помните, «уроки» Ситникова — это главным образом рисование обнаженной натуры. Он разработал свою особую систему: сапожной щеткой черной масляной краской на ватманский лист наносили такие «тени» от периферии к центру изображения, как бы «вылепливая» округлые объемные формы. У меня с полсотни таких ватманов, сделанных учениками Василия Яковлевича, и на каждом его рукой написаны точная дата исполнения, иногда даже час, и имя ученика. Среди них и ставшие впоследствии известными художники (некоторые, придя на выставку, узнавали свои старые работы, сделанные 50 лет назад). Так вот, эти эротические «уроки» разместились ровной «линией» в первом зале, а во втором была совсем другая, почти «шпалерная» развеска, и там я вновь создал собственную инсталляцию, опираясь на текст поэмы Холина, где он описывает интерьер «студии» Ситникова. И самое главное — я нашел байдарку, деревянный скелет байдарки, мы его подвесили под потолок, по диагонали зала. Ситников ведь был «спец по изготовлению байдарок», как написано у Холина, и в его мастерской действительно под потолком висели такие же «скелеты». Мы поместили там же большую фотографию мастерской Ситникова, сделанную Пальминым, и там виден «скелет» байдарки под потолком. Это получилось прекрасно — нечто, подобное летящему объекту Леонардо или «Летатлину». И весло прикрепили, а я назвал это «ладьей Харона».

— Да, кажется, понимаю: серая кукла, гроб с куклой, ладья, отправляющая тело в последний путь.

— Именно, Танатос. Но это не все. В инсталляцию вошли и другие элементы, упомянутые Холиным в поэме. Там, знаете ли, центральный образ — «куча говна». Огромная. Да, именно так, с этого начинается поэма: автор приходит в гости к Ситникову и обнаруживает огромную кучу. И вот я сделал такую «кучу» с помощью строительной пены. Но получился скорее курган, могильный холм. А в углу разместились описанные Холиным предметы: неструганые доски, кусок водосточной трубы, старый проржавевший поднос, пробки от пивных бутылок, сломанные детские игрушки, среди которых была и детская кукла, прежде лежавшая в гробу.

— То есть вы ее оживили?

— Эксгумировал на время, чтобы узнать истину, а вскоре окончательно захоронил (смеется).

— У меня создается впечатление (или где-то это было написано), что эти проекты являлись для вас своеобразной арт-терапией, аутотерапией.

— Да, я так писал. Но, честно говоря, не люблю термин «арт-терапия», мне больше нравится другой — «арт-хирургия». Правда, некоторые его используют для обозначения очень пошлых вещей, когда портрет или другое изображение вульгарно обрабатывают в фотошопе, как бы производя хирургическое вмешательство. Я не это имею в виду, а то, что искусство всегда содержит в себе хирургический радикализм и хирургическую точность. И очень сильно воздействует на человеческую душу, подобно хирургической операции. Требуется анестезия (улыбается).

— А «куча»? Вы ведь ее еще где-то показывали?

— Да, был такой проект — в самом конце 2012 года. В Восточной галерее проходила групповая выставка. Куратор, Леонид Ротарь, задавал художникам вопрос «Как дела?», а те должны были ответить художественным произведением. И я случайно оказался одним из участников. Там была «куча», но на этот раз — просто земляной холм, а над ним прозрачная колба, лабораторное стекло. Я назвал эту инсталляцию, располагавшуюся в центре зала, «Ответное послание».

— Среди ваших выставочных проектов были ведь не только камерные, о которых вы сейчас в основном рассказываете, но и достаточно крупные: в ММСИ, Музее личных коллекций, Галерее искусств Церетели, в рамках «Арт-Москвы» 2013 года.

— Ну почему же, «Жар-птица» была крупным проектом — вся анфилада здания ГЛМ в Трубниковском переулке. Но вы правы, были и покрупнее. В МЛК и в Академии художеств — совместные выставки с моими коллегами, профессорами Марком Курцером и Давидом Иоселиани. А в ММСИ в 2006 году был мой личный проект, он назывался «Круги», и в нем я исследовал круги неофициального искусства. В 2011 году выставка в РГГУ называлась «Линия», там я показывал в основном работы художников более молодого поколения — 1980—1990-е годы, начало этого века, и я подчеркивал связь с более ранними «кругами». Ну и, конечно, был еще «Мультиверс» прошлой осенью на «Арт-Москве». Фактически он оказался репетицией постоянной экспозиции в РГГУ, хотя тогда я об этом не подозревал. Мультиверс — это такой термин из космологии, множественные вселенные, тоже некие круги. И линия. И вот я считаю, что самое точное концептуальное название для экспозиции в РГГУ — «Круги и линия». Думаю, что каталог экспозиции выйдет под таким названием.

— Что еще намечается в будущем?

— Боюсь заранее говорить, но вроде бы готов проект для замечательного пространства в самом центре Москвы. Он называется «Хирургия». Там будут показаны и вещи из коллекции (из разных коллекций), и кое-что еще — сердечно-сосудистая хирургия как искусство, как перформанс. И просто перформанс, возможно, будет.

— Михаил, последний вопрос. Скажите, ваши лекции об искусстве и смерти, которых в интернете имеется целых три — у Ольги Свибловой, на телевидении, в проекте TED-MED, — связаны с выставками 2012 года?

— И не только 2012-го, все связано. В «Жар-птице» это уже было. Это для меня важная тема. Не знаю, потому ли, что я хирург и смерть всегда близко. Или тут иные какие-то истоки. Видите ли, с очень давних пор Экклезиаст — моя любимая книга. А еще — Откровение Иоанна Богослова. Но я хочу, чтобы читатель понял: говоря о необходимости помнить о смерти, я имею в виду прежде всего хрупкость жизни и в связи с этим невероятную ее ценность. Помните старую притчу о визире, к которому привели стеклодува, создавшего рецепт небьющегося стекла: он бросает стеклянную вазу на мраморный пол, и она отскакивает без единой трещинки. И что сказал визирь? «Отрубите ему голову». Вся ценность стекла, как и ценность жизни, заключена в хрупкости.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 20246311
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202412948
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202417632
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202422841
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202424490