2 августа 2021Искусство
259

«Художник — это тот, кто чем-то жертвует»

Большое интервью с Александром Трауготом

текст: Наталья Шкуренок
Detailed_picture© Traugot.ru

Знаменитому петербургскому художнику Александру Георгиевичу Трауготу месяц назад исполнилось 90. Иллюстрации братьев Александра и Валерия Трауготов — целая эра в истории послевоенной книги, хорошо знакомая нескольким поколениям читателей. Разброс их интересов был большим — от сказок Андерсена, Перро, Гофмана и Гауфа до произведений Шекспира, Гомера, Пушкина и Булгакова.

Инициал Г.А.В., который стоит под всеми работами, объединил имена братьев и отца. Выпускник ВХУТЕИНа и ученик Петрова-Водкина, в 1920-х — 1930-х Георгий Траугот входил в группу «Круг художников»; после его смерти в 1961 году братья решили развивать традицию, придуманную втроем, и сохранили общую подпись. Впрочем, Трауготы известны не только как иллюстраторы. Родители, Георгий Траугот и Вера Янова, были незаурядными живописцами, а братья Александр и Валерий работали и в скульптуре.

Александр Траугот, который и сейчас продолжает рисовать ежедневно, рассказал COLTA.RU о том, что объединило для него несколько художественных десятилетий.

— Александр Георгиевич, вы реальный свидетель эпохи, теперь уже огромного периода истории. До войны вы были еще ребенком и, наверное, немного помните?

— Мне было пять лет, когда в 1936 году родился мой брат, и с тех пор ко мне стали относиться как к взрослому. Я и сам начал считать себя взрослым, маленьким был только брат. Однажды мы путешествовали по Кавказу, забрались в горы, и какой-то человек, живший там, увидев меня, уже шестилетнего, сказал: ой, и малюточку сюда привели! Все были потрясены — и мама, и папа, и я: о каком малюточке он говорит? Потому что я в глазах родителей был взрослым.

Многие события своей жизни помню даже не с пяти лет, а гораздо раньше — как ходил в платьице, как мама и няня следили за моими первыми шагами. И, знаете, с тех пор я не изменился!

— Художником себя помните с какого времени?

— Свой первый рисунок я запомнил в три с половиной года, наверное, с того времени можно вести мою биографию художника. А еще помню, как за мной ухаживала 17-летняя няня Нюша родом из деревни Сольцы Новгородской области.

Нюша была неграмотная. Ее подруги, приехавшие из деревень в Ленинград на заработки, быстро выучились, но Нюша не овладела грамотой и старательно это скрывала — стыдилась. В детстве я любил подшучивать над ней, спрашивал: Нюша, сколько копеек в рубле? Она уверенно отвечала — семьдесят! Можно только догадываться, как она расплачивалась в магазине.

Так вот, у Нюши были женихи, которые, чтобы привлечь ее внимание, старались завоевать мою симпатию. Среди них помню шофера Сашу, который во время прогулки повел меня в пивную. Там я оказался первый раз в жизни, мало что запомнил, но как на тарелке лежал какой-то ярко-красный соус — запомнил на всю жизнь…

— Что еще мог запомнить маленький художник — конечно, алое на белом! Папа и мама рисуют, получается, что вы просто были обречены стать художником?

— Это не обреченность, а призвание. Но я много чем в детстве увлекался — когда видел пожарную машину и пожарных в золотых касках, хотел быть пожарным… Еще хотел стать музыкантом. На Васильевском острове жили две мои тети, к сожалению, обе умерли в блокаду. Они учили музыке, у них в комнате стоял большой рояль, и я немного у них занимался. Музыку очень любил — и всю жизнь люблю — и даже сочинял романсы. Правда, не записывал, потому что не выучил нотную грамоту. Но потом мама сказала: нельзя разбрасываться! Так я и стал художником.

Вера Янова, Георгий Траугот и их сын Александр. Ленинград, 1940-е годыВера Янова, Георгий Траугот и их сын Александр. Ленинград, 1940-е годы© Павел Янов

— Ваша семья — семья Траугот — одна из самых известных династий художников в Ленинграде-Петербурге, ставшая настоящим культурным феноменом. Кто особенно на вас повлиял — родители, бабушки-дедушки, окружение в целом?

— Настоящими своими родными я считаю художников, которые на меня повлияли и благодаря которым я и стал художником. Теперь часто говорят: предки, корни!.. Это у собак и кошек родословная, корни, уходящие в прошлое… А человек живет корнями вверх, он рождается от впечатлений. У меня есть некоторые знакомые и друзья, которые родились во время войны, в эвакуации в Средней Азии; так вот, у них, хотя они совершенные европейцы, со временем проявились немного восточные черты лица. Понимаете, тайна рождения человека, по моему убеждению, еще не разгадана, наука пока еще ходит в коротких штанишках, настоящей науке всего лет триста, начиная с Ньютона. А искусству — столько же, сколько человечеству. Поэтому искусству доверяю больше. Так вот, рождение человека — это как у Пушкина про бедного рыцаря: «Он имел одно виденье, непостижное уму, и глубоко впечатленье в сердце врезалось ему…» Рыцарь изменился под влиянием впечатления, для этого и существует искусство — чтобы изменить человека.

В Италии знакомый профессор рассказал нам, как в годы фашизма один сторонник этой идеологии, прочитав «Нос» Гоголя, кардинально изменил свои убеждения, отказался от фашистских идей — потому что в повести Гоголя высмеиваются претензии на исключительность, на чью-то абсолютную правду. Поэтому если говорить о моей родословной, то я признаю художников, даже если они мне не родственники по крови и жили 500 лет назад: они все равно родные мне люди. Хотя мой дедушка по маминой линии был инженером-путейцем, по папиной — врачом. Но с искусством я чувствую настоящую близость.

— Кто же такие эти люди — художники? Ведь сейчас очень многие себя так называют…

— К сожалению, да, потому что технологии позволяют любому что-то создавать. Но художник — это тот, кто чем-то жертвует. Как в Писании, когда бедная вдова положила две лепты — все, что у нее было. Если человек все отдает искусству, пойдет на жертву ради него — он художник. Может, практической пользы от них немного, но без них уж очень скучно жить, художники — как васильки в поле ржи…

Александр и Валерий Трауготы с матерью Верой ЯновойАлександр и Валерий Трауготы с матерью Верой Яновой© Traugot.ru

— Помните обстановку в вашем доме, художников, друзей?

— С утра уже к папе мог прийти товарищ… И чем они занимались? Они начинали спорить — с первого слова. В моем детстве в нашем доме постоянно звучали споры художников.

Например, о том, что такое признание. Это было крайне важно: ведь были художники, которых признавала власть, которых она осыпала милостями — заказами, деньгами, квартирами. Александр Герасимов, писавший Сталина, других вождей, на собраниях художников показывал свои ручки с толстенькими пальцами, увешанными бриллиантами, и приговаривал: «Народ дает». Исаак Бродский — неплохой мастер, ни в каких подлостях не был замешан — во времена НЭПа открыл комиссионный магазин… Он, кстати, хотел купить работы у Филонова, голодавшего от безденежья, но Филонов их не продавал, говорил: все пролетарскому государству! И это не сумасшествие — у Гете в Фаусте есть фраза: «Кто ослеплен богами — невиновен…» Люди, верившие в идею, невиновны…

— Что плохого в заказах? Во все века художники жили заказами — и Микеланджело, и Леонардо да Винчи…

— Плохо, когда художник делает «чего изволите»! Леонардо и Микеланджело все равно делали то, что хотели, а не просто выполняли заказ. И заказчики не указывали им, что и как делать… Хотя бывало, что заказчик потом отказывался платить — как с «Ночным дозором» Рембрандта. Тогда нашелся друг, который заплатил.

Признанные художники были нищими — их уважали и любили. И были халтурщики, как Герасимов. Но все вокруг прекрасно знали им цену! Был такой скульптор Николай Томский, он Кирова слепил. Помню, как он шел по коридору Союза художников, а там сидел другой художник. Томский протягивает ему руку, а тот брезгливо: это вы мне?.. Те, кто процветал, прекрасно знали, что недостойны, что настоящие художники — нищие…

— То есть вы отрицаете цену картины как аргумент в пользу мастерства?

— Этот аргумент очень неубедительный — маршан покупает картину, делает мощную рекламу, поднимает цену. Это просто технология зарабатывания денег!

— Тогда что же это такое — искусство?

— Это то, что не имеет цены — как любовь… Потому что, когда вмешиваются деньги, это уже не любовь, а нечто другое. Коммерческий критерий — смехотворный, он вытравил очень интересную грань общения художников — споры об искусстве, о художниках…

— О чем же спорили художники в Советской стране, за железным занавесом, при отсутствии информации?

— Все-таки приходили какие-то журналы из-за границы, была большая переписка. Помню, как отец рассказывал про переписку какого-то сотрудника Русского музея с Александром Бенуа. Сотрудник спрашивал его о Пикассо, а Бенуа отвечал: не спрашивайте, этот шут гороховый так мне надоел!.. Связи были, информация была — может, и не такая масштабная, но была. У художника-мультипликатора Виталия Теодоровича Сюмкина, умершего в блокаду, любимым художником был Хуан Миро, хотя ни одной его выставки в Советском Союзе не случилось, но Сюмкин все о нем знал, следил за его творчеством.

Спорили о литературе, но главное — о живописи. Об одном художнике говорили: «Он только снимает пенки». Кто-то возмущался: почему отсутствует живопись, которая говорит о проблемах человечества?.. Из этих споров я впервые узнал, например, о Жорже Руо.

Спорили о марксизме, об идеологии.

Мой отец был скептиком, он говорил: если идея приобрела такую форму, тем хуже для идеи. Когда встречали новый 1941 год, война висела в воздухе, все ждали войны, и отец произнес фразу: «Чтобы этот год не стал историческим!» Как будто чувствовал.

— Существует легенда, что кто-то из ваших родителей писал портреты Михаила Кузмина и Юрия Юркуна…

— Портреты Кузмина и Юркуна писала моя мама, они до сих пор хранятся у нас. Мои родители были с ними знакомы, близкой эту дружбу не назовешь, хотя у нас в семье хранились даже книги Кузмина, подаренные им.

— Творчество вашей мамы Веры Яновой — совершенно уникальное явление. Но у нее никогда не было выставок, ее работы вообще мало кто видел. Почему? Ей не хотелось признания, известности? Не нужно было, чтобы ее работы кто-то покупал?

— Есть люди, которые делают искусство, а есть те, для кого искусство — жизнь. Мама жила искусством, она им буквально дышала, и ей совершенно неинтересны были известность, суждение посторонних, тем более — необходимость продавать работы. Отец дал ей возможность свободно творить, не думая о заработке.

Александр ТрауготАлександр Траугот© Наталья Шкуренок

— Отец учил вас? Его стиль, манера оказали влияние на ваше творчество?

— По-моему, думать, что один человек может научить чему-то другого, — это большая наивность. Да, отец меня чему-то научил, но я учился всю жизнь.

— Для вашей матери отец стал настоящим учителем…

— Конечно, но они очень разные художники. В этом и есть главное достоинство учителя — он не делает из ученика свою копию. Вот Филонов пытался сделать из учеников своих двойников — все филоновцы похожи на него! Зато у Петрова-Водкина не было своей школы, и мне это гораздо ближе.

— Но ведь и ваш почерк явно перекликается с отцовским.

— Все перекликается, это такая особенность искусства — оно не живет закупоренным, как в бутылке, оно растворено в пространстве. На выставке в 1945 году в Союзе художников Николай Пунин сказал: хочет или не хочет наше правительство, советское искусство выйдет на мировую арену! За эти слова он потом и поплатился… Вообще в чем ужас сталинизма, нацизма, любого деспотизма: деспотии воображают, что изобретают нечто новое — новую идеологию, новый порядок, новых людей, и тем самым вычеркивают себя из жизненного процесса. Но сама по себе деспотия — совершенная архаика, это самая устаревшая форма существования на Земле!

— Когда вы учились в художественной школе, после войны, вы чувствовали эту закупоренность страны? Вам хватало художественного воздуха? Ведь вас даже из художественной школы несколько раз исключали именно за ваше свободолюбие!

— Это точно, и в этом смысле — да, свободы не хватало… Но мне сейчас хочется видеть хорошее в прошедшем времени, были хорошие люди…

— И даже среди ваших учителей-художников в школе при академии?

— Среди них, конечно, были очень разные люди, хотя художников не могу похвалить. У нас тогда преподавал Андрей Мыльников, а классом старше меня учился один мальчишка из Средней Азии по фамилии Палиев, очень талантливый. Он увлекался Врубелем, его ученические работы были очень сильными, впечатляющими, и они явно оказали влияние на Мыльникова, на его дипломную работу — «Клятва балтийцев». К сожалению, Палиева вскоре исключили за неуспеваемость по общим предметам, а Мыльников потом стал знаменитостью.

Александр ТрауготАлександр Траугот© Traugot.ru

— Скульптурой вы увлеклись под влиянием своего друга — скульптора Михаила Войцеховского?

— Да, конечно, и до сих пор больше всего люблю скульптуру. Во время блокады Михаил остался без родителей, но выжил — он все время лепил скульптуры из пластилина, творил, и бодрый дух победил голод! Мы с ним дружили, и так получилось, что после войны он остался жить в нашей семье. Мама написала наш групповой портрет за столом — там есть и Михаил. Вообще во время войны почти в каждой семье кто-то жил, какой-то посторонний человек — все делились своим теплом, буржуйкой, последним хлебом.

— Жаль, что художники тогда не могли — как в сказке про Джельсомино — нарисовать хлеб, чтобы он превратился в настоящий!..

— Могли, к сожалению, но не для всех — и это печальная история. Наша семья была знакома с художником Вячеславом Кушаковым. Во время блокады у него украли продовольственные карточки, и он, чтобы не умереть с женой от голода, попытался дома нарисовать новые карточки. Но в магазине сразу обнаружили подделку, Кушакова арестовали, и больше года о нем никто ничего не слышал.

А потом он вдруг появился — не слишком здоровый, но живой. И рассказал какую-то фантастическую историю — как его держали в «Большом доме» на Литейном проспекте, как он оттуда написал письмо Сталину, как это письмо дошло до вождя и его, Кушакова, отпустили по ходатайству «самого»…

И только в конце 80-х годов, когда началась перестройка, Кушаков рассказал, что с ним на самом деле произошло в подвалах НКВД. Следователи сразу спросили художника, что ему нужно для работы, принесли ему в тюрьму нужные материалы, и он целый год рисовал поддельные карточки, по которым следователи НКВД — или их родственники и друзья — получали продукты.

Г.А.В. Траугот. Иллюстрация к книге Ольги Берггольц «Прошлого — нет!». 2003Г.А.В. Траугот. Иллюстрация к книге Ольги Берггольц «Прошлого — нет!». 2003© «Царское Село»

— Вы в юности принадлежали к кругу Арефьева?

— Это был мой круг, все мои друзья, но я к нему не принадлежал — у меня был круг моей семьи, моих родителей и их друзей. Хотя фактически круг Арефьева я и создал. Например, приносил в школу репродукции — в частности, репродукции Матисса, мы это вместе смотрели, обсуждали. Сначала в СХШ появился Арефьев, потом туда поступил Шолом Шварц. Рихард Васми появился значительно позже. Ближе всего я был с Арефьевым, он бывал у нас дома.

Потом появился Роальд Мандельштам, и это было роковое стечение обстоятельств — тяжело больному Роальду врачи прописывали морфий для облегчения его болезненного состояния, и с этого времени начался морфинизм в этой компании. Арефьев загорелся идеей, что морфий полезен для здоровья, помогает творить.

Позже, когда он поступил учиться в санитарно-гигиенический институт, Арефьев мечтал стать санитарным врачом на колбасной фабрике, чтобы не думать о пропитании, а питаться колбасой и иметь возможность свободно рисовать… Но он уже тогда, к сожалению, стал наркоманом.

Потом придумал печатать рецепты на наркотики — Шварц как раз работал в типографии и вынес оттуда буквенный набор. Уже через неделю Арефьева арестовали — слава богу, он не успел ничего ни купить, ни продать, но он просидел три года. И очень хорошо, что следователи не тронули Шварца — поняли, что тот бескорыстно хотел помочь другу.

Александр ТрауготАлександр Траугот© Traugot.ru

— Арефьевцы оказали влияние на художественный процесс в Ленинграде?

— Конечно, это было заметное явление — очень выразительное и искреннее искусство. В моей комнате все стены были завешаны работами Арефьева. Позже, когда над отцом нависла угроза ареста, я все их отнес к Рихарду Васми.

— Расскажите немного о Роальде Мандельштаме.

— Роальд был очень своеобразным — на улице окружающие принимали его за нищего и иногда подавали какие-то деньги. Однажды его вызвали в КГБ, но он не смог выйти из дома — зима, мороз, а у него не было даже легкого пальто. Кагэбэшники сами за ним приехали, завернули его в одеяло и в таком виде повезли. Потом отпустили и даже привезли домой.

— Николая Суетина знали?

— Да, конечно. Мои родители его знали еще до войны. Он был главным художником Ленинградского фарфорового завода и в начале 50-х даже пригласил меня сделать некоторые работы на заводе. Жаль, он умер так внезапно, и те мои работы сразу разбили — похоже, кто-то не хотел конкуренции.

Суетин был человеком с высоким чиновным положением, а наша семья очень дружила со Щекатихиной-Потоцкой, я даже работал в ее квартире. Суетин тоже очень любил ее работы, но начальство не позволяло ее приглашать. Щекатихина ненавидела за это Суетина. У меня сохранились ее гневные письма, где она пишет, что он уничтожает ее работы и какой вред он приносит искусству фарфора.

Суетин знал, что можно, что нельзя: работы Щекатихиной вызывали у советских чиновников, мягко говоря, изумление, а главный художник фарфорового завода знал, что нужно занимать «правильную» сторону.

— По-моему, в нашей стране государство искалечило всех, в том числе и художников. На ваш взгляд, какими должны быть взаимоотношения художника и государства?

— Государство не должно вмешиваться в искусство, в работу художников, это не его епархия! Жаль, что культурных людей мало в обществе, но сейчас, конечно, времена для художников намного более легкие — свобода полная, и от голода люди не умирают. В советское время буквально умирали от голода — людей никуда не брали на работу.

Александр и Валерий ТрауготыАлександр и Валерий Трауготы© Traugot.ru

— Почему до сих пор вы ставите общую подпись — Г.А.В., хотя уже не одно десятилетие работаете самостоятельно?

— Потому что я по-прежнему ощущаю и отца, и брата. Я не один! Когда брат что-то делал в моей работе, или я — в его, или отец что-то — в наших, это было нормально и так сохранилось. Во Франции XVII века были братья Ленен — Антуан, Луи и Матье (Antoine, Louis, Mathieu Le Nain). Они не разделяли своих работ вообще. Потом искусствоведы начали копаться и на свой лад разделять — кто более талантлив, кто менее. А я верю в коллективное влияние, верю, что за спиной художника всегда кто-то стоит, помогает ему. Тому, кто творит, всегда кто-то помогает и вдохновляет!


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Space is the place, space is the placeВ разлуке
Space is the place, space is the place 

Три дневника почти за три военных года. Все три автора несколько раз пересекали за это время границу РФ, погружаясь и снова выныривая в принципиально разных внутренних и внешних пространствах

14 октября 20246311
Разговор с невозвращенцем В разлуке
Разговор с невозвращенцем  

Мария Карпенко поговорила с экономическим журналистом Денисом Касянчуком, человеком, для которого возвращение в Россию из эмиграции больше не обсуждается

20 августа 202412948
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”»В разлуке
Алексей Титков: «Не скатываться в партийный “критмыш”» 

Как возник конфликт между «уехавшими» и «оставшимися», на какой основе он стоит и как работают «бурлящие ритуалы» соцсетей. Разговор Дмитрия Безуглова с социологом, приглашенным исследователем Манчестерского университета Алексеем Титковым

6 июля 202417632
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границыВ разлуке
Антон Долин — Александр Родионов: разговор поверх границы 

Проект Кольты «В разлуке» проводит эксперимент и предлагает публично поговорить друг с другом «уехавшим» и «оставшимся». Первый диалог — кинокритика Антона Долина и сценариста, руководителя «Театра.doc» Александра Родионова

7 июня 202422841
Письмо человеку ИксВ разлуке
Письмо человеку Икс 

Иван Давыдов пишет письмо другу в эмиграции, с которым ждет встречи, хотя на нее не надеется. Начало нового проекта Кольты «В разлуке»

21 мая 202424490