16 мая 2013Общество
1680

Рыбалка, гей-парад, брак: о статье Юлии Латыниной

ИРИНА ШЕВЕЛЕНКО о том, что осознание себя «меньшинством» в современной культуре никакой стигмой не является

текст: Ирина Шевеленко
Detailed_picture© Colta.ru

В своей статье «Однополый секс, политика и общественная жизнь» с подзаголовком «О вреде гомофобов и гей-активистов», в печатной версии «Новой газеты» от 15 мая почему-то переименованной, Юлия Латынина высказалась на тему, которая в нынешнем российском контексте представляется не совсем академической. Тем не менее, отвечая на эту статью, мне хотелось бы оставаться в рамках академической полемики — как стилистически, так и по сути. Во-первых, это более привычный для меня род письма. Во-вторых, поскольку я лесбиянка, живущая в фактическом однополом браке и воспитывающая в однополой семье ребенка, соблазн иного ответа слишком велик, а таким соблазнам, как учит жизнь, не стоит поддаваться.

Прежде чем я прочитала статью Латыниной, я увидела во френд-ленте несколько комментариев разной степени раздраженности. Наиболее раздраженные из них сводились к тому, что автор фактически поддерживает гомофобный закон, который собирается принять Госдума, педалируя социокультурную составляющую в процессе формирования сексуального поведения и упоминая об «ЛГБТ-пропаганде» как о чем-то несомненно существующем. Сразу скажу, что я не вижу в статье Латыниной никаких признаков поддержки госдумовского закона. Будучи приблизительно ровесницей автора, я вижу и слышу в ней то, что не раз слышала от не обделенных образованием людей своего и более старшего поколения, когда, еще в далекие 1990-е годы, они впервые сталкивались с современным западным конструированием гомосексуальности. С тех пор, впрочем, много воды утекло, и большинство людей моего круга в России, с которыми меня продолжает сводить жизнь, уже не высказываются в том духе, что, дескать, отчего бы современным гомосексуалам не быть как древние греки. Поэтому прочитать что-то подобное в статье Латыниной было как помолодеть на двадцать лет.

Латынина посвящает значительную часть статьи развенчанию патологизации гомосексуальности как чего-то антиприродного, свойственной современному гомофобному дискурсу, и приводит множество примеров, известных современной науке, которые не оставляют камня на камне от «патологизирующих» конструкций. Переходя к человеческим обществам, она указывает на сомнительность популярного в ЛГБТ-сообществе постулата о постоянстве количества гомосексуалов в человеческой популяции, отмечая, что формы институционализации гомосексуальности в разных культурах не могут не влиять на количество гомосексуалов. Здесь оказываются смешанными два явления. Чтобы отвлечься от сексуальности, возьмем пример из другой сферы. Есть представление о том, что поэтический дар (или композиторский, или художественный, не важно) дается природой, то есть некоторые люди рождаются с предрасположенностью (где-то в их мозгу локализованной) быть поэтами. С другой стороны, есть культуры, в которых обучение стихотворству составляет учебный предмет в стандартных учебных заведениях, и каждый, проходящий через систему такого образования, может писать стихи. Наконец, есть культуры или культурные эпохи, которые к стихотворчеству сравнительно равнодушны и никакой специальной роли поэтам не отводят. Так вот, имея дело с таким разнообразием культурного материала, можем ли мы утверждать, что «биологическая» популяция потенциальных поэтов всегда примерно одинакова? Нет, не можем. Как не можем утверждать и обратное. У нас просто нет и никогда не появится статистического материала на эту тему. Можем ли мы, с другой стороны, говорить, что в те эпохи, когда писать стихи учат всех, кто проходит через стандартную систему образования, поэтов больше, чем в другие эпохи? Опять нет, потому что в этом случае мы используем слово «поэт» в двух разных смыслах: тот, кого в силу обычая обучили навыкам стихотворства и привычке к нему, и тот, кто стал поэтом в силу личной склонности в благоприятных или не очень культурных условиях. То же с гомосексуалами. В культурах, где гомосексуальность институционализирована для определенных социальных групп или возраста, уместно говорить не о «гомосексуалах», а о предписанном овладении гомосексуальными практиками. В культурах, где гомосексуальность табуирована или институционализирована как индивидуальное предпочтение, мы имеем дело с категорией в более чистом виде. Современные светские культуры, выросшие на почве христианства, знакомы именно с такой гомосексуальностью, и именно ее изучает современная биология. Но и для нее никакой долговременной статистики у нас нет: все данные, которые нам известны, собраны в ХХ веке, в основном — после Второй мировой войны. Именно на их основании обычно указывают долю гомосексуалов в обществе как находящуюся в разбросе от 5 до 10%. Впрочем, доля людей, признающих, что у них были однократные или ограниченные во времени гомосексуальные связи, по тем же опросам значительно выше: тех, для кого гомосексуальный опыт остается лишь эпизодом в жизни, гораздо больше, чем тех, кто идентифицирует себя как гомосексуала. Изменяется ли этот показатель в веках, мы не знаем, но сама эта статистика существенна только в рамках культуры, не предписывающей гомосексуальных практик.

Приведя достаточно примеров того, что гомосексуальность по-разному конструируется разными культурами, Латынина делает в конце статьи необъяснимый для меня логический кульбит. Этот абзац мне придется процитировать полностью: «Одной из самых опасных черт как гомофобии, так и ЛГБТ-пропаганды, на мой взгляд, является то, что обе они навязывают юноше, ощутившему в себе интерес к своему же полу, представление о себе как о “человеке с отклонениями” и “меньшинстве”. Самурай или спартанец в этой ситуации сходил бы на рыбалку и не ломал бы себе голову: в большинстве ли те, кто ходит на рыбалку, или нет и не противоречит ли поход на рыбалку браку с женщиной. В результате человек, который в другой культуре, как Алкивиад или Цезарь, считал бы свое поведение просто аспектом своей сексуальности или фазой своего развития, превращается либо во фрустрированного гомофоба, который принимает средневековые законы, либо во фрустрированного же гея, который ходит на гей-парады, доказывая: “да, я такой”».

«В другой культуре» действительно много чего могло бы быть, но это в другой культуре. Среди этих возможностей не только походы на рыбалку, но и сексуальное использование детей, например. Сформулируем это для ясности так: «В другой культуре человек подошел бы к школе, выбрал бы во время перемены симпатичного мальчика и пригласил бы его к себе после школы, а после этого вечером как ни в чем не бывало мог бы зачать ребенка со своей женой и считать секс с мальчиком и со своей женой просто аспектами своей сексуальности». В другой культуре — да, мог бы. Но в нашей культуре часть содеянного — преступление, и совершенно непонятно, почему автор, только что объяснявший, что конструирование гомосексуальности объективно различно в различных культурах, вдруг обрушивается скопом на современную гомофобию и современный гей-активизм за то, что они существуют в данной культуре, а не в какой-то другой. Это, скажем мягко, экзотический полемический ход. Отдельный человек или члены закрытого клуба могут, конечно, вообразить себя спартанцами или самураями в порыве эскапизма. Но никакое социальное движение вообразить себя существующим в фиктивной культурной реальности не может. Как говорил герой Эрдмана: «Чего не бывает на свете, товарищи. На свете бывает даже женщина с бородой. Но я говорю не о том, что бывает на свете, а только о том, что есть». Так вот — о том, что есть.

Если чувство является объектом этизации в брачных отношениях, то нет никакой разницы между гомосексуальной и гетеросексуальной парой, вступающей в брак.

На исходе ХХ века светские культуры христианских народов начали легитимизировать гомосексуальность: из табуированной (и патологизируемой) сексуальной практики она превратилась в допустимое индивидуальное предпочтение. То, как этот процесс происходил и происходит, обусловлено спецификой конструирования сексуальности в этих культурах вообще. И гомофобы, и представители ЛГБТ в этом смысле находятся в одних и тех же культурных границах, не ими установленных, и эти границы воспринимают как безусловные. И это абсолютно нормально, то есть единственно нормально. Современный гомосексуальный подросток, ощутивший интерес к своему полу, будет прежде всего дико переживать, потому что он уже продукт культуры.

Что это за культура? Ее исходная точка — этизация репродуктивного секса, а вместе с ним и моногамной семьи, и стигматизация всех прочих проявлений сексуальности. Именно этого, этизации репродуктивного секса и моногамности, не знала античность, не знала традиционная японская культура и многие другие культуры. Но, как всякая живая система, христианская культура эволюционировала. Научное знание развилось по соседству с теологией, потеснив, но не вытеснив ее с культурного поля. Индивидуализм узаконил представление о неповторимости каждой отдельной личности, не отменив представления об универсальности моральной нормы. Развитие политических институций привело к идее равноправия граждан и учета интересов и особенностей меньшинств. Наконец, семья перестала быть неотменимым пожизненным контрактом между мужчиной и женщиной по производству и воспитанию потомства. Развод стал доступным, вторые и третьи браки — частыми, а их характерным спутником — воспитание не своих биологических детей одним из родителей. Ушло табу на добрачный секс, стигма снята с одинокого материнства. А что же с этизацией репродуктивного секса и моногамной семьи? С распространением средств, контролирующих репродукцию, семейный секс все меньше воспринимается как по преимуществу репродуктивный. Семья же существует — против всех прогнозов теоретиков недавнего прошлого. В ней многое поменялось, но люди не перестают заключать браки, и моногамность в браке остается наиболее типичным ожиданием, пока брак длится. Что же является объектом этизации? Чувство. Это кажется странным ответом, но именно чувству в современной светской культуре приписывается то огромное моральное значение, которое прежде сопрягалось с «правильным» устройством семейной иерархии и сексуальной жизни. Уход чувства представляется достаточным основанием для расставания; разрыв семейных отношений по причине новой любви вызывает сочувствие к пострадавшей стороне, но редко осуждение стороны «бросившей»; отношения, не основанные на чувстве, включая брак, воспринимаются как морально ущербные.

Вот в этих, а не в вычитанных в книжках культурных рамках находимся мы все, невзирая на сексуальные предпочтения. В ранний период ЛГБТ-активисты на Западе потратили немало усилий на конструирование сексуальных меньшинств как альтернативной субкультуры. Это казалось логичным во враждебном окружении гетеросексуального большинства. Однако пока радикалы обосновывали противостоящие гетеросексуальному браку альтернативные формы частной жизни, далекие от активизма гомосексуалы создавали фактические семьи, рожали или усыновляли детей, то есть вели себя совершенно не альтернативно. Чем более открытым становилось ЛГБТ-сообщество, тем более очевидным было и ему самому, и обществу в целом, что невозможно убедительно конструировать это сообщество как однородную субкультуру и что нет ничего в культуре отдельных сегментов ЛГБТ-сообщества, чего не было бы в культуре гетеросексуального большинства: от беспорядочной сексуальной жизни до моногамности или аскетизма. В результате от противопоставления ЛГБТ-сообщества гетеросексуальному мейнстриму политика гей-активизма пришла к требованию распространения на это сообщество права на брак, этой квинтэссенции культурного мейнстрима.

Разумеется, уважение к научному знанию, свойственное современным светским культурам, было важной предпосылкой для этих перемен: без него не произошла бы депатологизация гомосексуальности. Однако именно описанная выше трансформация гетеросексуальной семьи создала решающие условия для происходящего на наших глазах стремительного (по масштабам исторического времени) распространения брачного равноправия. Ибо если чувство является объектом этизации в брачных отношениях, то нет никакой разницы между гомосексуальной и гетеросексуальной парой, вступающей в брак. Ребенок может появиться (а может не появиться) и у той, и у другой, учитывая современные репродуктивные технологии. Причем у гомосексуальной пары он скорее появится в том случае, если ей предоставлена возможность заключить брак, чем если ей в этой возможности отказано.

Подросток, ощутивший интерес к своему полу, может, конечно, и на рыбалку пойти. Ранний сексуальный опыт — при любой сексуальной ориентации — часто приобретается в особых обстоятельствах. Интерес этого подростка к своему полу может оказаться эпизодом в его развитии, а может оказаться знаком устойчивой гомосексуальности или переменчивой бисексуальности. Современное знание о человеческой сексуальности, если оно доведено до сведения этого подростка, дает ему почву для любого из предположений. «Гей-пропаганда», которой не существует, и знание, которое существует, никого сексуальным «меньшинством» не сделает: в культуре, предписывающей гетеросексуальность, но допускающей гомосексуальность, спонтанная идентификация происходит с доминирующей нормой, и лишь при невозможности ей соответствовать человек принимает себя как одного из «меньшинства». Однако осознание себя «меньшинством» (если уж выпала ему такая карта) в современной культуре в общем случае никакой стигмой не является. Все когда-нибудь в чем-нибудь бывают меньшинством; меньшинство — не объект политики исключения, а субъект политики инкорпорации. Фрустрированного гея, который ходит на гей-парады, чтобы что-то доказать, не существует нигде за пределами фантазии Латыниной. Человек, выходящий на гей-парад (который в его российском варианте уместнее назвать просто демонстрацией), — это человек, не доказывающий кому-то, что «да, я такой», а говорящий: да, я живу в той же системе моральных координат, что и вы, и мне нечего стыдиться.

Только-то и печали. Хотя лучше, конечно, чтобы, за очевидностью вопроса, никуда выходить было не нужно. Но когда в популярной либеральной газете на первой полосе анонсируется вред «гомофобной риторики и гей-пропаганды», совершенно неакадемическое чувство стыда, причем совсем не за себя, вынуждает признать неизбежность выходов.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Евгения Волункова: «Привилегии у тех, кто остался в России» Журналистика: ревизия
Евгения Волункова: «Привилегии у тех, кто остался в России»  

Главный редактор «Таких дел» о том, как взбивать сметану в масло, писать о людях вне зависимости от их ошибок, бороться за «глубинного» читателя и работать там, где очень трудно, но необходимо

12 июля 202349560
Тихон Дзядко: «Где бы мы ни находились, мы воспринимаем “Дождь” как российский телеканал»Журналистика: ревизия
Тихон Дзядко: «Где бы мы ни находились, мы воспринимаем “Дождь” как российский телеканал» 

Главный редактор телеканала «Дождь» о том, как делать репортажи из России, не находясь в России, о редакции как общине и о неподчинении императивам

7 июня 202342812