pic-7
Карл Краус

Похвала вывернутому наизнанку образу жизни

Похвала вывернутому наизнанку образу жизни

COLTA.RU впервые публикует перевод статьи КАРЛА КРАУСА

 
Чтобы ближе познакомить нас с австрийским писателем, издателем и публицистом КАРЛОМ КРАУСОМ, Ольга Федянина предлагает прочитать один из его публицистических текстов.

От переводчика

Вот несколько оговорок и предупреждений, которые мне кажутся необходимыми. Речь идет об авторе, тексты которого на русский язык до сих пор практически не переведены, а имя его мало кому что-то говорит за пределами семинаров германистов (да и в этих пределах, собственно…). Публика имеет право на недоверие. Как говорил другой писатель, которого у нас не слишком обильно переводили: «На свете существует так много справедливо забытых литераторов и так мало забытых несправедливо». Но Краус не забыт. Краус не известен в России, да и вообще не слишком хорошо известен за границами немецкоязычного мира. Виноват он в этом, разумеется, сам — его тексты чрезвычайно мало приспособлены для перевода. Фонетические и семантические игры со словами упакованы в намеренно усложненный синтаксис. Вена начала века вообще провоцировала писателей на витиеватость, а у Крауса, который язык обожествлял, текст сам себе служит образовательным цензом — обычный человек не проходит сквозь заградительные сооружения его предложений. Кроме того, как бы Краус ни относился к журналистике, но его собственные писания снизу доверху заполнены тем, что называется злобой дня. А злоба венского дня столетней давности — это масса любопытнейшей, но совсем неизвестной сегодня фактуры, что живому чтению тоже не подспорье. Может, ну его тогда совсем? Обойдемся. Конечно, обойдемся. Правда, история немецкоязычной литературы станет тусклее, а история журналистики потеряет одну из самых увлекательных своих глав. Вот перевод одной из ранних колонок Карла Крауса, как мне кажется, дающей довольно полное представление и о форме, и о содержании, и о стиле его работы. Недочеты перевода, надеюсь, извинительные, вызваны попыткой сделать текст доступным для чтения и понимания, не превратив его в подделку. Насколько попытка удалась, выяснится, когда и если у текста появятся читатели.

Ольга Федянина

Попытавшись одно время вести нормальный образ жизни и слишком быстро испытав на себе его печальные последствия для души и тела, я постановил, пока не поздно, начать жизнь неразумную. И вот я снова смотрю на мир тем затуманенным взором, который не только помогает человеку пережить реальность земного зла, но и которому я обязан некоторым преувеличенным представлением о возможных радостях жизни. Здоровый принцип вывернутого наизнанку образа жизни внутри вывернутого наизнанку миропорядка подтвердился на мне во всех отношениях. И я когда-то умудрялся вставать вместе с солнцем и вместе с ним ложиться. Но не каждому по вкусу та невыносимая объективность, с которой оно, невзирая на личность, освещает всех моих сограждан, все уродство и все убожество, — и тот, кто избегает опасности видеть дни земные ясным взглядом, поступает мудро и к тому же испытывает удовольствие быть избегаемым теми, кого он сам избегает. Ибо когда день еще делился на утро и вечер, радостно было вставать с криком петуха и отправляться в кровать под возгласы ночного сторожа. Но затем пришло другое деление, и стал утренний (газетный. — О.Ф.) выпуск, и стал вечерний выпуск, и мир отныне замирает в ожидании событий. После того как вы некоторое время понаблюдали за тем, каким позорным образом эти самые события унижаются перед любопытством, как трусливо течение миропорядка приспосабливается к возрастающим потребностям в информации и как, наконец, время и пространство становятся формами познания журналистского субъекта, — вы переворачиваетесь на другой бок и спите дальше. «Усталые глаза, Отяжелевшие закройте веки, Чтобы не видеть этот дом позорный». Потому я сплю днем. А просыпаясь, раскладываю перед собою весь бумажный позор человечества, дабы узнать, что я пропустил, и чувствую себя счастливым. Глупость подымается рано, поэтому события имеют обыкновение происходить в первой половине дня. До вечера худо-бедно еще может что-нибудь случиться, но в общем и целом дню после полудня не хватает той шумной деловитости, с помощью которой человеческий прогресс старается показать себя достойным своей репутации, пока не наступит час кормления. Настоящий мельник просыпается лишь тогда, когда мельница останавливается; и тот, кто не хочет иметь ничего общего с людьми, чье бытие есть присутствие, встает поздно. И вот тут-то я выхожу на Рингштрассе и смотрю, как готовят праздничное шествие. Четыре недели разносится шум, как симфония на тему денег, которые распределяются меж людьми. Человечество готовится к праздничному дню, плотники сбивают трибуны и набивают цены, и когда я думаю о том, что не увижу всего этого великолепия, сердце мое тоже начинает биться сильнее. Если бы я вел нормальный образ жизни, мне пришлось бы из-за праздничного шествия уехать из города; а так я могу остаться и, несмотря на это, ничего не увижу. Старый король у Шекспира отмахивается: «Не шумите. Не шумите. Задерните полог… Завтра встанем, утром поужинаем». А Шут, подтверждая вывернутый наизнанку миропорядок, добавляет: «А я лягу спать в полдень». Ну а когда я буду завтракать вечером, все останется позади, и из газет я спокойно узнаю число солнечных ударов. Все более или менее крупные несчастья случаются до полудня, а я сохраняю свою веру в совершенство человеческих учреждений. К тому же в вечерних выпусках стоит не только, что произошло, но и кто присутствовал, так что, чувствуя себя в надежном отдалении от очага пожара, тем не менее можешь сосчитать по головам тех любимых, которые были своевременно замечены и т.п., так что все на месте. Мир стал уродливее с тех пор, как он ежедневно смотрится в зеркало, поэтому ограничимся отражением и воздержимся от разглядывания оригинала. Потерять веру в действительность, которая выглядит так, как ее описывают газеты, — это возвышает человека. Тот, кто проспал половину дня, выиграл половину жизни. Все более или менее крупные глупости происходят до полудня: человек должен просыпаться лишь тогда, когда рабочие часы учреждений подходят к концу. Пусть он после трапезы выходит в жизнь, когда она свободна от политики. То, что и покушения совершаются до полудня, он, правда, из вечерней газеты узнать не сможет; поскольку их-то по большей части корреспонденты просыпают. Некая газета посылала одного своего представителя за другим в Париж, чтобы своевременно сообщать о покушениях на президентов; и гляди-ка, один президент за другим становился жертвой покушения, и каждый раз смерть президента совпадала со сном корреспондента. Недавно в нашем городе гостили немецкие князья, все было на ногах, я же ничего об этом не знал. Но и в остальном у этого происшествия не было никаких невыгодных для меня последствий, за исключением того, что я впервые не получил на завтрак свой привычный ростбиф, то есть был вынужден отказаться от той склонности, с помощью которой я до сих пор демонстративно подчеркивал свою принадлежность к городу, в котором живу. Кельнер извинился и в утешение указал мне на укрепление Тройственного союза. Его я проспал. Если теолог отрекается от веры в непорочное зачатие, то это происходит до полудня, если опозорился нунций, это происходит до полудня, и поистине лучше, если штурм крестьянами университета или крик «Да здравствует всеобщее избирательное право!» нарушает наш утренний сон, а не наш послеполуденный отдых. Только однажды я случайно оказался рядом, когда один министр подал в отставку после обеда. Но как же беспорядочно все это происходило! Полицейские в три часа начали колотить народные массы, кричавшие «Отставка!», и сказали уже в четверть четвертого: «Люди, шли бы вы домой, Бодени-то тоже ушел». А как обстоит дело с юстицией? Она слепа только до полудня, и если юридическое убийство в порядке исключения происходит в более поздний час, то речь определенно идет об особо скандальном случае. Или вот в Германии случается, что в какой-то сексуальной афере надвигается момент истины, причем вот уже двадцать пять лет кряду, и тогда истина вынуждена призвать себе на подмогу послеполуденное время. От такого события в спальню не сбежишь, так как известно, что именно спальни в том, что касается тяги к истине, оказываются наименее надежными местами. Но если во всем остальном к приятностям этой жизни относится возможность проспать ее неприятности, то я должен признать, что в одной области я с этой своей практикой не имею решительно никакого успеха, а именно в области изящных искусств. Ибо старый как мир опыт подтверждает, что большая часть театральных провалов случается как раз по вечерам.

Зато ночью во всех сферах общественной деятельности царит покой. Ничто не шелохнется. Ничего нового. Только подметальная машина как символ вывернутого наизнанку миропорядка едет по улицам, дабы распространить пыль, которую оставил после себя день, а если идет дождь, то позади едет еще и поливальная машина. В остальном царит покой. Глупость спит — и тут я приступаю к работе. Издали доносится звук, напоминающий шум печатных станков: глупость храпит. А я втираюсь к ней в доверие и из убийственного намерения извлекаю еще и удовольствие. Когда на восточном горизонте культуры появляется первый утренний выпуск, я иду спать… Такие вот преимущества вывернутого наизнанку образа жизни.

 
(Karl Kraus. Lob der verkehrten Lebensweise,1908, пер. с нем. О. Федяниной) 

новости

ещё