Против соблазна упрощения

Многообразие, развернутое в «Сумме поэтики» Александра Скидана, показывает: остался мир, который настолько велик, что о нем не может быть сказано все

О поэзии сейчас пишут недостаточно — а те, кто все же пишет, часто не отдают себе отчета в том, насколько исчерпаны возможности прежних поэтических языков. Плохо от этого всем. И читателям, не знающим, насколько изменилась поэзия, и авторам: поэзия со времен Бодлера требует критической рефлексии для своего создания, поэтому сочетание в одном лице поэта и критика необходимо — но очень редко в современной русской литературе. Тем интереснее появление книги статей Александра Скидана.

Но размышление означает не самовыражение, а чуткость к смыслам, предлагаемым тем или иным автором, точность прослеживания их происхождения и продолжения. При этом критик — как любой, пытающийся понять, — одновременно остается на дистанции, не отождествляет себя с тем, на кого смотрит. Если Ахматова старательно строит миф из своей биографии — не стоит перенимать ее эгоцентристский взгляд. Скидан говорит о необходимости перенастройки оптики при обращении к таким различным авторам, как Елена Фанайлова и Аркадий Драгомощенко, Пол Боулз и Кэти Акер. Именно благодаря этому мы узнаем что-то новое именно о Драгомощенко или Фанайловой, а не об авторе книги. Пишущий должен быть достаточно прозрачным перед тем, о ком он пишет, выявлять существенные черты и отличия, дать чужому голосу звучать полнее, а дальше этот голос уже сам за себя отвечает. Так, стихи Игоря Жукова сравниваются с записной книжкой, где «“озарения” и “находки” беспорядочно перемешаны с подслушанными на улице или в семейном кругу разговорами, цитатами из газет, телерекламой etc» — и почему бы читающему Скидана не подумать о том, что сор сам собой ни во что не сложится.

И поскольку в литературе содержание неотделимо от того, как оно сообщается, возникает в этом сообщении — стоит говорить не только о метафизике Александра Введенского, но и о его языке, о средствах, которые позволили подойти к этой метафизике. Говорить о Гертруде Стайн — о том, как синтаксис становится средством раскрытия новых смыслов. Причем границы в языке поэзии постоянно смещаются. Уже не столь важно разделение на свободный и метрический стих, теперь об авторе может больше сказать его ориентация на регулярный ритм или подвижное сочетание различных ритмов, на монолог или многоголосие.

Поэзия не существует сама по себе, она растет из того, что вокруг, — и возвращается к этому внешнему обостренным взглядом. Поэтому не случайны в книге вопросы о поэзии и политике, поэзии и этике, о женском авторстве — так и не ставшем привычным в российском патриархальном (по сей день) обществе. Говоря о современной поэзии, не стоит забывать, что это поэзия времен проваленной попытки экономической и культурной модернизации. Но поэзия — если она поэзия — не бомбоубежище, а открытое пространство собирания. «Где-то к началу 2000-х возникло ощущение, что литература (нет, поэзия) становится привилегированной, чуть ли не единственной зоной, где еще возможна какая-то жизнь». Все-таки поэзия — не гетто, а способ смотреть, дышать. Поэтому давление сказывается и на ней, но, с другой стороны, человек сохраняет определенную независимость от навязываемых ему целей и взглядов всем образом своей жизни — хотя поэзия помогает ему в этих попытках и одновременно свидетельствует об их успехе или неудаче.

Скидану близка идея политически ангажированной литературы, работающей на дело освобождения общества. Но эта литература должна быть честной, должна не забывать об очень многих проблемах. Иначе будет как у Александра Бренера и Барбары Шурц — «оба текста пестрят респектабельными именами: Фуко, Грамши, Адорно, Дебор, Терри Иглтон, Лукач, Батлер, Джеймисон, Лиотар, Альтюссер… и при этом обходят молчанием Ленина, Троцкого, Сталина, коллективизацию, ГУЛАГ», отказываются от попытки осмыслить провал коммунистического проекта в Советском Союзе. Ведь есть не только буржуазная идеология, но и псевдореволюционная, с погромами разного рода «культурных революций», с провокаторами, с тоталитарным насилием. Если об этом не помнить, абсолютизация борьбы за переустройство общества превратит в ничто свободу, справедливость, жизнь — а через это и само переустройство тоже.

Раньше критик часто принадлежал к той или иной литературной группе, разделяя ее идеологию. Не закончилось ли это? «После сюрреалистов и, с известными оговорками, битников не возникло ни одного поэтического движения, которое имело бы выходящий за рамки локальной традиции общественный резонанс и могло бы претендовать на статус мирового явления». Но сейчас нет таких групп и в локальных поэзиях — в американской, французской или русской (не считая объединений, связанных с самопродвижением и борьбой за власть над культурой, вроде американских «новых формалистов»). Люди перестали ходить строем.

Книга предлагает не упрощать. Не смешивать «коммунизм» и «фашизм» в «тоталитаризме», но попытаться разобраться, что привело идею освобождения к тоталитарной катастрофе, как можно попробовать этого избежать. Помнить, слыша националистическую или религиозно-фундаменталистскую риторику, что и германский фашизм играл с социалистическими идеями и пришел к власти путем законных выборов. В разговоре о литературе соблазн упрощения тоже присутствует: например, к месту и не к месту упоминают карнавальность, но Скидан замечает, что средневековый карнавал — во многом ирония катастрофы, а не игры. И незачем превозносить «первозданное», «не затронутое прогрессом», «варварское»: если хорошо прочитать Пола Боулза, можно увидеть, что там — не «исконная мудрость», а иной образ жизни с иными проблемами и ценностями, мало выносимый для современной личности.

Количество и разнообразие сомнений и вопросов — тоже достоинство книги критика.

Необходима и осторожность. Даже оглашение имен «наиболее интересных пишущих людей» для Скидана — уже разговор о культурной власти и иерархии. Общество, конечно, устроено так, что решающее влияние на политику в области культуры и материальные выгоды от литературы обычно имеют совсем другие люди, для которых составление таких списков — удовольствие, а не риск подавления другого. Но если, как Скидан, ценить чужую свободу, лишняя осторожность не помешает.

В центре внимания Скидана Константин Вагинов или Андрей Николев — авторы, осознающие недостаточность прежних поэтик, ставших слишком гладкими и автоматизированными. Без этого понимания невозможно движение дальше (хотя само по себе оно не является этим движением). Ночь — темнота пролома рухнувшего мифа о культуре как стабильной риторике. Но эта темнота — одновременно свободное место для возможного появления иного, более личного. Современная поэзия построена на диссонансах — на звучании множества оттенков внутри слова, ведущем к расширению поля смыслов, которое этим словом может быть охвачено, увидено.

«Сознание, нашпигованное материально-телесными электронными образами, народными и инородными обрывками мыслей, не способно соединить их иначе, кроме как с помощью паратаксиса или техники коллажа». Зеркало очевидного. В современной русской поэзии Скидан отмечает тех немногих авторов, которые не просто отражают наличное состояние сознания, но помогают его изменению. Например, Аркадия Драгомощенко: «Скорость перемещения значений в такой динамической конструкции достигает скорости их уничтожения, опустошения слова словом. Письмом здесь управляет логика разрывов, тончайшего сплетения резонансов, отголосков, вибраций, несводимых к какому-либо фиксированному смыслу». Поэзия неразрешимого, одновременности тезиса и антитезиса, возникновения смысла в миг его собственного стирания. Но это ближе к накопленной в человеке сложности, чем логические схемы. Впрочем, критическая статья — тоже способ влияния на ситуацию в сознании.

Разумеется, при наложении поисков рассматриваемых Скиданом авторов на поиски самого Скидана возникает немало вопросов. Так ли спасительна ирония? У Владимира Кучерявкина она делает выносимым даже Ким Ир Сена. Но, может быть, дело поэзии в том, чтобы идти навстречу невыносимости? Скидан говорит об ощущении «девальвации, неэффективности слова как такового, нуждающегося, стало быть, в компенсации, в энергичной аудиовизуальной подпитке» — и часто обращается к связи поэзии с другими искусствами. Конечно, такие связи интересны и плодотворны, но все же (и от книги Скидана в том числе) остается впечатление, что девальвировались лишь определенные практики использования слова, а Драгомощенко или Введенский в подпитке едва ли нуждаются. «Поэтика Завьялова — это поэтика текста-руины». Но руины Николева и руины ранних стихов Сергея Завьялова, пусть и маскирующихся под античный манускрипт с немногими уцелевшими словами, в принципе различны. Это различие распада старого — и открывающегося между нестершимися словами пространства для нового. Ранние стихи Завьялова напоминают скорее о «пространственной композиции» Олсона. Впрочем, поздние стихи Завьялова совсем другие… А количество и разнообразие сомнений и вопросов — тоже достоинство книги критика.

Скидан напоминает, что поэт — всегда изгнанник, от «я всеми принят, изгнан отовсюду» Вийона до «все поэты — жиды» Цветаевой. Что «невозможное — единственное достояние и участь поэта», поэту — жить в отдельности и разделении, «поэзии еще предстоит изобрести способы пребывать в сердце этой абсолютной разорванности, вынести ее как открытость будущему». Открыть путь индивидуальности к этому будущему.

«Тогда, когда все уже сказано, все мифы развенчаны, боги умерли или ушли навсегда и произведению искусства нечего сказать, оно может лишь указать на эту исчерпанность, эту пустоту, в которой теряется и оно само». Но многообразие, развернутое в книге Скидана, показывает, что остался мир, который настолько велик, что о нем не может быть сказано все. Мир, который наконец можно видеть. Не затененный богами и мифами. Литература показывает, что прежние формы искусства далеко не исчерпаны. А громоздить проекты — это для рынка, для шоу-бизнеса.

Александр Скидан. Сумма поэтики. — М.: Новое литературное обозрение, 2013. — 296 с.