16 февраля 2018Медиа
346

Чем хороша цензура?

Илья Клишин — об очевидных преимуществах откровенных блокировок

текст: Илья Клишин
Detailed_picture© Сергей Фадеичев / ТАСС

Вопрос, вынесенный в заглавие, кажется риторическим. Что, казалось бы, можно хорошего найти в самой что ни на есть тупой и откровенной цензуре? В принципе «у кого власть — у того рубильник»? В желании затыкать рот, а не разговаривать с оппонентами?

Речь не только и не столько о том, что заблокировали 15 февраля сайт Фонда борьбы с коррупцией, — Алексей Навальный и его команда уже нашли, что с этим делать. И не о том, что Инстаграм под свист западной прессы удалил-таки фотографии с Дерипаской. Это лишь частный случай.

По данным «Агоры», в России каждый день блокируют 250 сайтов. Каждый день. 250 сайтов. Об этом даже не сообщают в новостях. Как почти перестали писать об уголовных делах за репост — кроме совсем уж диких историй вроде фотографии с Парада Победы в 1945 году.

Цензура в интернете стала обыденностью в России. Ей никого нельзя удивить. Про блокировку Навального и то пишут достаточно буднично все. Ну вот ее ждали, и она случилась. Никто — обратите внимание: никто — не пишет пламенных воззваний с вопросом, как это вообще возможно или как мы до этого докатились. Все знают, как это возможно, да и как докатились, тоже знают.

Но все же. Еще раз: что в этом можно найти хорошего?

Хорошего в этом — только осознание того, что маски сброшены и словам, пусть даже очень плохим словам, возвращается их смысл. А значит, мы через какое-то время сможем дойти до самой сути. Хотя бы попытаемся это сделать.

Что такое цензура в привычном понимании? Это когда рукопись Пушкина, или Толстого, или Чехова читает дядечка такой в сюртуке, макает перо в чернильницу, что-то вымарывает яростно и потом дает официальное разрешение на публикацию. Или это советский сам- и тамиздат, голоса по радио и фильмы, отложенные на полку на десять лет.

Последние десять — да даже уже двадцать — лет мы жили с гибридной цензурой, которая все росла и крепла, но все же не была цензурой в словарном определении этого слова (см. предыдущий абзац). Сначала придушили НТВ, потом вообще весь федеральный телевизор зачистили. Затем прибрали газеты и журналы. Крупные новостные сайты. А затем добрались до блогов и социальных сетей.

Что такое цензура в привычном понимании? Это когда рукопись Пушкина, или Толстого, или Чехова читает дядечка такой в сюртуке, макает перо в чернильницу, что-то вымарывает яростно и потом дает официальное разрешение на публикацию.

И все это время можно было дискутировать, цензура ли это — или просто единичный случай. Или «спор хозяйствующих субъектов». Это цензура или решение инвестора о смене главного редактора на лояльного Кремлю — это же его право? Цензура или решение рекламодателей не покупать больше рекламу в этом издании и медленно удушить его?

Оставалось пространство для того, чтобы пустить пыль в глаза и заболтать. Вон в Америке тоже владельцы закрывают газеты — и ничего! Во Франции за такое вас вообще бы уже посадили! Кабельные операторы отключили «Дождь» под давлением общественности — вы что, против гражданского общества?

Именно этим и хороши блокировки Роскомнадзора. И сайта Навального, и 249 других, о которых мы не услышали 15 февраля. Тем, что они не оставляют пространства для разночтений. Никакого. Вообще. Ни миллиметра.

Это акт цензуры. Цензуры, запрещенной статьей 29 Конституции России. Когда не террористов, не наркобаронов, не производителей детского порно, а самых обычных людей и журналистов затыкают — это цензура. Спорить с этим невозможно. Слово обретает новый смысл, а если есть слово, значит, мы можем понять, что происходит.

Хуже всего не само явление, а когда для него нет слова.

Кроме цензуры у нас так много с чем. Вот, например, суд — это когда судят честно, а когда 99 процентов приговоров — обвинительные, а еще по телефону судья узнает свое решение — это разве суд? Нет, но слова для этого в современном русском языке нет. «Телефонное правосудие» — ироничный эвфемизм, не более.

То же и с войной. Для нас война — это когда тысячи танков едут по полю и тысячи самолетов летят по небу. Все против всех. А если на границе с Луганской областью стреляют, а с Харьковской не стреляют, то это как бы и не война, а не пойми что. «Гибридная война» — был такой термин, тоже толком ничего не объясняющий.

Потому что у нас, в современной России, гибридное все — от выборов и телевидения до войны и капитализма. Слова, вещи, явления — все здесь подвисло между черным и белым, между собакой и волком. Все у нас немного ни рыба ни мясо, ни туда ни сюда.

Поэтому, когда бомбят наемников «Вагнера» и мы читаем про 300 погибших и раненых, это производит такой поразительный эффект. Оказывается, это все же война. Оказывается, это все же цензура. Это все же не выборы. Не суд. Не журналистика. Чем хуже становится, тем лучше мы видим.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202319755
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202325170