12 декабря 2017Литература
345

Сталин, где дневник?

Сергей Сдобнов о книге Йохена Хелльбека «Революция от первого лица»

текст: Сергей Сдобнов
Detailed_pictureЛеонид Потемкин списывает письмо Ире Жирковой© Государственный архив Российской Федерации

В конце 1930-х годов к Юрию Тынянову зашел Вениамин Каверин, с улицы несло гарью. Хозяин дома, один из отцов русского формализма, указал на открытое окно: «Люди жгут память и делают это уже давно, каждую ночь... Я теряю рассудок, думая о том, что каждую ночь тысячи людей бросают в огонь свои дневники». Из-за дефицита бумаги свою жизнь записывали на страницах школьных тетрадей старая и новая интеллигенция — инженеры человеческих душ до и после революции — и рабочие с крестьянским прошлым; в 1920-х всем им еще только предстояло стать настоящими советскими людьми.

Значительная часть личных архивов стала доступна исследователям в перестроечные годы. Немецкий исследователь Йохен Хелльбек успел не раз посетить Народный архив в Москве, ГА РФ, РГАЛИ, отдел рукописей в Ленинке, фонд Солженицына. Ученый сетует лишь на закрытость центральных и региональных архивов НКВД. Часть информации он получил при встрече с теми авторами, которые пережили Советский Союз и согласились поговорить с исследователем. Как отмечает Хелльбек, многие из них не соглашались с его интерпретациями их дневников, но верили в историческое значение своих жизнеописаний.

Профессор факультета истории Ратгерского университета Йохен Хелльбек в своей работе анализирует три группы дневников, которые вели жители СССР в 1930-е годы. В первую входили дневники «классово чуждых элементов» (интеллигенции). В своих записях эти люди прощались со старым, дореволюционным, миром — образом жизни, ценностями, идеалами. Один из авторов — учительница Вера Павлова не могла позволить себе альянс с представителем старой интеллигенции, такой союз мешал ее включению в советскую современность. Вторую группу составляли дневники самовоспитания и становления, их вели выходцы из низших слоев общества: беглые крестьяне, бедные рабочие, поднимающиеся по коммунистической лестнице. Им всем нужно было срочно понять и принять устройство нового мира. Эволюция личности зафиксирована в сочинениях бывшего кулака Поддубного: биологические желания сменяются осознанием исторического времени и своего места в нем. Революционный, полуанархический вопрос Чернышевского «что делать?» превратился в давящий каждого пишущего 1930-х «кто я?». Хотя Бухарин и описывал социалистическую личность как противоположность американской мечте, критерии этой самой личности не были очевидны рядовым пролетариям. В третью группу дневников Хелльбек включает записи коммунистов. Хелльбек пространно анализирует записи и через них — судьбу популярного до 1937 года советского драматурга Афиногенова, автора пьес «Страх» (1931) и «Ложь» (1933); цензором последней был Сталин, постановку вскоре после премьеры запретили. Для опального автора дневник стал советским чистилищем, свидетелем преобразования писателя во время чистки.

© Новое литературное обозрение, 2017

Создание биографии, одна из главных функций дневника, воспринималось авторами как способ их включения в большую историю и революционное время. Ученый и бывший белогвардеец Николай Устрялов в середине тридцатых, после возвращения из Китая, делится с дневником своей тягой к советской идентичности. Опасаясь отчуждения, он пишет: «хочется вполне, до конца стать своим в рядах советских людей, советских патриотов, и тягостно переносишь свою постылую изолированность». В 1937 году Устрялов пополнил ряды расстрелянных. Отчуждение распространялось не только на жертву идеологический травли: из советского общества исключалось и ее окружение. Социальное неприятие иногда приобретало почти физиологический характер, словно клеймо в средневековой Европе. Жене врага народа Юлии Пятницкой «пришлось наблюдать, как от нее отворачиваются бывшие знакомые, а ее сыновья теряют друзей. Она пришла к выводу, что “горе имеет какой-то запах, от меня и от Игоря одинаково пахнет, хотя я ванну принимаю каждый день”».

Впрочем, в своем исследовании Хелльбек приводит примеры и позитивных биографий. Крестьяне и представители городской интеллигенции, работающие сельскими учителями, инженеры и писатели выстраивали свое социалистическое «я» каждый день. Учительница Вера Павлова вслед за политическим курсом делила свою жизнь на пятилетки, применяя производственные нормы (пятилетки) к сфере частной жизни. Анатолий Ульянов составлял план «за период с 1 января по 1 марта1933 г. изучить, по крайней мере, 6-томник Ленина, вдуматься в него, разделить с тобой [дневником] свои мнения и все неясные вопросы, возникающие при чтении». В 1930-е дневники использовали и как исторические хроники — датировки важных событий в личной жизни все чаще отсчитывали по коммунистическому календарю: «профессор Василий Педани, который завел дневник в 1930 году в связи с рождением внука Славы, отмечал, что 12 апреля 1931 года, когда Славе не исполнилось еще и года, семья научила мальчика отвечать на пионерское приветствие “Будь готов!”» — Слава «поднимал ручонку: “всегда готов!”»; «указав, что эта забава происходила в традиционный праздник Пасхи, Педани тем самым подчеркивал коммунистическую направленность воспитания внука». С помощью таких записей жители СССР сопоставляли свою жизнь с идеалом «нового человека». Идея коммунистического будущего, чистого мира работала как зеркало в настоящем времени для многих советских людей. За прозрачность его поверхности отвечал каждый житель СССР.

Юлия Пятницкая критикует осужденного вслед за Бухариным мужа — не оставляя партии права на ошибку, автор дневника спасает свою новую субъективность за счет близкого, но идеологически отчужденного человека. В 1930-х советская система выходит в герметичное измерение, туда, где фальсификация — просто способ ведения дел.

Степан Подлубный (слева, в галстуке) с группой учеников средней школы «Правды». 1934 г.Степан Подлубный (слева, в галстуке) с группой учеников средней школы «Правды». 1934 г.© Cемейный архив Марины Гавриловой, Москва

Если признать высшей ценностью интересы революционного общества, то, по мнению Хелльбека, «разоблачения и доносы можно понять как акты конструирования собственной идентичности за счет разоблачаемых субъектов». Авторы дневников боялись своей несоветской истории: Иван Поддубный, удачно скрывающий крестьянское происхождение, по иронии судьбы оказался информатором ГПУ-НКВД буквально за несколько дней до амнистии кулаков и многие годы опасался вскрытия своих буржуазных корней. В 1930-е связь с дореволюционным миром, даже на уровне намерения, казалась преступной.

Вся личная жизнь в дневниках воспринималась чаще всего как продолжение общественной, душевные жалобы маркировались как слабость перед зеркалом революционного настоящего: «утром, сделав выписки из газет, я хотела написать о себе, но возникло странное чувство: неловко после хроники государственных дел писать всякого рода личный вздор».

Пока формирующиеся пролетарии с помощью дневников занимались самовоспитанием и приобщением к коммунистическим ценностям, дневник Михаила Булгакова конфискует ГПУ; после возвращения тетрадей писатель уничтожает записи. На этом фоне чудовищным и абсурдным представляется усердное ведение записей в пролетарской среде. Программным примером открытости коммунистов перед своим обществом стали полупубличные дневники. Леонид Потемкин, в будущем замминистра геологии СССР, «написав одно из первых писем к Жирковой, прочел его своему другу Николаю Алейникову (который тоже запечатлен на фотографии). Николай попросил Леонида переписать для него это письмо, “обнаружив в нем что-то интересное”». Хелльбек анализирует этот снимок, на котором Потемкин ведет дневник за столом в залах Ленинки. За юным коммунистом отечески наблюдает бюст Ильича.

Титульный лист дневника Степана Подлубного за 1934 г.Титульный лист дневника Степана Подлубного за 1934 г.© Cемейный архив Марины Гавриловой, Москва

Часто советские люди вели «диалоги» со своими дневниками, причем темой беседы почти всегда оказывалось сомнение в его, автора, исторической и психологической адекватности: «А вдруг это все неверно, что я написал. близоруко. вдруг да это только внешняя сторона явлений, видимость, совершенно необходимая, так сказать, узаконенная историей, а за этой видимостью скрывается светлая и радужная сущность?! А я проглядел эту сущность, ибо я ничтожная, близорукая тварь, способная только замарать истину, но не вскрыть ее?.. А может и в самом деле во мне сидит дряхленький, желтый черт, классовый враг, как пишут в газетах??» Государственная пропаганда работала над формированием у советских граждан комплекса вины, личной ответственности за «несовпадение» с коммунистическим проектом.

В рассматриваемых Хелльбеком дневниках 1930-х годов встречалась и критика режима, но часто в косвенной форме. Этнограф Бирюков выдумал фигуру «обывателя» и вложил в его уста все антисоветские взгляды, авторский голос оказался в этих сочинениях на конвенциональных, прогосударственных позициях. В 1930-е советская идеология подавляла любые альтернативные сценарии будущего; в историю была только одна очередь.

Заканчивая анализ содержания дневников, Хелльбек задается принципиальным для историка вопросом: почему и в какое время одни записи уничтожались, другие хранились, а третьи были недоступны? Можно начать ответ на этот вопрос, сопоставляя политический климат каждого советского десятилетия. Большая часть дневников до сих пор не изучена, они скрыты не только в госархивах, но и в квартирах по всей территории бывшего СССР. Впрочем, не стоит забывать и о записях, увезенных за указанные пределы.

Возможно, в советской мебельной стенке у вашего соседа по лестничной клетке хранится одна из много раз переписанных историй страны, в которой «каждый человек будет чувствовать боль, будет чувствовать ущемленность, если его интересы каким-либо образом вступят в противоречие с интересами коллектива».

Йохен Хелльбек. Революция от первого лица: дневники сталинской эпохи. — М.: Новое литературное обозрение, 2017


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202320732
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202325845