28 октября 2014Искусство
384

Андрей Монастырский: «И время сейчас совсем другое»

Художник в свой юбилей — о погоде и деньгах

текст: Ольга Мамаева
Detailed_picture© Александр Щербак / Коммерсантъ

28 октября художнику, одному из основоположников московского концептуализма Андрею Монастырскому исполняется 65 лет. Он поговорил с COLTA.RU о социально-политической составляющей искусства, левом дискурсе и новой изоляции.

— Вам не надоел этот ярлык — «отец российского концептуализма» (например, тут и тут)?

— Я ему никакой не отец. Основоположник советского, или российского, концептуализма — Илья Кабаков. Для меня лично московский концептуализм начался в 1971 году с его работы «Ответы экспериментальной группы». Я же начал заниматься концептуализмом только в 1975-м.

— Но по-настоящему объяснить его сумели именно вы. Почему концептуализм — по-прежнему главный экспортный «продукт» российского современного искусства? На Венецианской биеннале в 2015 году, например, Россию будет представлять Ирина Нахова.

— Не только концептуализм. Еще икона, русский авангард и соцреализм, который для западного зрителя — что-то вроде матрешки или балалайки. Когда в конце 1980-х в стране начались перестройка и слияние наших художников с мировым художественным процессом, так уж вышло, что это произошло через концептуализм. Но прошло уже больше 20 лет, сейчас появились другие направления, не менее интересные, чем концептуализм. И время сейчас совсем другое.

Художник не зависит от социального поля.

— Вы думаете? Сейчас все вспоминают 1970-е, и кажется, что время движется в обратном направлении.

— Конечно, возвращение России в изоляционизм, залегание ее в берлогу отвратительно и ничуть не способствует появлению чего-то хорошего, в том числе в искусстве.

— Вы всегда подчеркивали, что именно 1970-е были для вас самым плодотворным временем, когда вы создали свои главные работы. Это связано только с молодостью?

— Конечно. К политике это не имело никакого отношения. На Западе в 1960-е делали то же самое, что мы в 1970-е. Никакой разницы не было. Вообще художник не зависит от социального поля, он может рефлексировать над теми или иными общественно-политическими темами, но они не обязательно определяют его творчество. Даже у Малевича. Эстетически я никогда не был погружен в социум, у меня свои камертоны, свой экзистенциальный Stimmung.

— А вообще искусству нужна социальность, политизированность?

— Почему нет? Есть ведь художники политического направления, и весьма неплохие художники. Сейчас, к примеру, появился артивизм — то, что делали группа «Война», Pussy Riot, делает Петр Павленский, который занимает правильную гражданскую позицию, но лично для меня недостаточно убедителен в эстетическом отношении. Впрочем, о вкусах не спорят.

Глубинные формалистические находки случаются раз в столетие — языковая событийность в искусстве очень редка.

— Сейчас, есть ощущение, происходит рождение нового языка, в том числе художественного. Вам интересно за этим наблюдать?

— Каждое поколение по-новому осознает и описывает мир. Собственный язык выражения, конечно, важен, но он не является определяющим в искусстве. Кулик и Бренер в 1990-е годы использовали в том числе и язык венского акционизма 1960-х. Но это не имеет ровно никакого значения, потому что их высказывания были чрезвычайно мощными. Сейчас может использоваться любой язык — «Мира искусства», сюрреализма или того же концептуализма. Главное — адекватность эстетическому аспекту времени, которое всегда новое. Глубинные формалистические находки случаются раз в столетие — языковая событийность в искусстве очень редка. На поверхности чаще всего заметен только художественный, а не философско-эстетический жест.

— Но разве сейчас не складываются предпосылки для возникновения новой эстетики?

— Не знаю, возможно. Но я не уверен. Сейчас все чаяния нового связываются вроде бы с дигитальным искусством, которое вряд ли сможет породить новый художественный язык в силу своей не более чем инструментальности. Я вообще стараюсь не думать и не говорить о будущем, оно меня мало волнует. Я погружен в прошлое.

— А настоящее вам совсем не интересно?

— Интересно. Я очень внимательно слежу за тем, что делают молодые художники. В начале октября мы делали очередную акцию «Коллективных действий». Там было около 40 человек, больше половины из которых — художники нового поколения: Ольга Кройтер, Андрей Кузькин, Марина Руденко, «МишМаш», Давид Тер-Оганьян, Алиса Иоффе, Ира Штейнберг, Ира Корина и многие другие. Именно они делают погоду в современном искусстве, и мне очень интересно наблюдать за их творчеством.

Если мы не имеем интересных работ и объясняем это тем, что художники вынуждены зарабатывать деньги, значит, просто художники плохие.

— Практика коллективных выездов еще не потеряла актуальности, первоначального смысла?

— Нисколько, раз это интересно такому количеству участников акции. Среди этих 40 человек были ведь не только художники. Наши зрители, которые, конечно, не вполне обычные зрители, входят в саму структуру акции как ее значимая часть, а не просто как посторонние наблюдатели. Когда мы устраиваем коллективные выезды за город — это случается два-три раза в год, — то приглашаем определенных людей или вообще никого не зовем. Загородная акция — это как пьеса или музыкальное произведение. Она может длиться одну минуту (или шесть часов), но по контексту и ментально-эстетической «затратности» сил это как полноценное драматическое произведение.

— Вы часто говорите о том, что глобальный интерес к современному искусству угас после того, как оно перестало отражать левые ценности. Сейчас левый дискурс понемногу возвращается в поле зрения отдельных художников. К чему это приведет?

— Художники левой ориентации периодически появляются (например, Арсений Жиляев) на сцене, но очень быстро изменяют свою траекторию (так было и с Анатолием Осмоловским). При высокой степени современной автоматизации производства понятие «левый» очень сильно распылено, и более убедительны левые теоретики, а не художники-практики.

— Возможен ли этот поворот в условиях тотальной коммерциализации искусства?

— Я не вижу ничего плохого в том, что искусство является частью рынка. Если мы не имеем интересных работ и объясняем это тем, что художники вынуждены зарабатывать деньги, значит, просто художники плохие. Кафка каждый день ходил на работу и при этом писал гениальные вещи. Деньги ни при чем. Если художнику есть что сказать, он сделает это при любых обстоятельствах.

— Возможно ли в таком случае появление нового концептуализма?

— Для меня концептуализм — это искусство идеи, когда какой-то большой контекст, система выражается через маленький предмет (материальная часть произведения). Содержание концептуального произведения выходит далеко за рамки наглядной предметности. Концептуализм — это метод, такой же, как абстракционизм или любое другое направление в искусстве, и он будет всегда. Новые повороты в нем не только возможны, но и неизбежны.


Понравился материал? Помоги сайту!

Сегодня на сайте
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет»Журналистика: ревизия
Елизавета Осетинская: «Мы привыкли платить и сами получать маленькие деньги, и ничего хорошего в этом нет» 

Разговор с основательницей The Bell о журналистике «без выпученных глаз», хронической бедности в профессии и о том, как спасти все независимые медиа разом

29 ноября 202320793
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом»Журналистика: ревизия
Екатерина Горбунова: «О том, как это тяжело и трагично, я подумаю потом» 

Разговор с главным редактором независимого медиа «Адвокатская улица». Точнее, два разговора: первый — пока проект, объявленный «иноагентом», работал. И второй — после того, как он не выдержал давления и закрылся

19 октября 202325913